Как-то рано утром я была еще в постели, когда горничная вошла и сказала, что меня зовут к телефону.
Было всего около восьми часов утра. Я удивилась, кто так рано мог звонить ко мне.
Беру трубку и слышу глухой мужской голос:
— Это ты, Ксения?
Удивленная, я спрашиваю, кто у телефона? Тот же глухой голос продолжал:
— Что же ты, душка, не приходишь ко мне?
Слово "душка" ударило, ошеломило меня, я чуть удержалась на ногах. Хотела бросить трубку, но в тот же миг вдруг догадалась, что это говорит Распутин.
— Я соскучился о тебе, — продолжал тот же глухой голос — Отчего ты так долго не была у меня?
Я не была у него ровно три дня. Это показалось ему слишком "долго".
— Приходи, я буду тебя ждать.
— У вас кто-нибудь есть? — спросила я, не зная, что сказать.
— Есть кое-кто… Не много.
Затем, очевидно, сосчитывает своих посетителей и говорит:
— Пятеро.
Я сказала ему, что собираюсь посетить его на этих днях.
Распутин начал усиленно просить, чтобы я приехала к нему в тот же день. Я пообещала.
В этот раз мне удалось довольно долго говорить с ним, хотя по временам нашу беседу и прерывали доклады прислуги о приезде тех или иных посетителей и вызовы его к телефону. Хотя я и старалась наводить разговор на интересующие меня темы, но это не особенно удавалось мне, так как "пророк", видимо, предпочитал говорить о том, что занимало его лично.
Я должна сказать, что эта беседа сильно разочаровала меня в Распутине, так как он не обнаружил в ней ни особого ума, ни чуткости, ни начитанности в Священном Писании, ни энтузиазма и пафоса, которыми обыкновенно говорят искренно верующие люди, мистики, проповедники религиозных идей, которые им дороги и святы.
Точно так же и в споре со мной "пророк" не обнаружил никакой находчивости. Иногда он пытался ссылаться на Евангелие, но при этом ни одного текста не мог привести как следует: все ошибался, путал, передавая слова писания крайне неточно, с явным искажением смысла. Я должна была то и дело поправлять его. В споре он был очень сдержан, — настолько, что мне все время казалось, что он чего-то недоговаривает, о чем-то намеренно умалчивает, что-то скрывает.
На мои расспросы он между прочим сказал мне, что 30 лет ходит по земле, ищет Бога.
— Ну, и что же, нашли? — спросила я.
— Нашел… Бог в духе.
— В каком духе? Что это значит?
— Это тайна.
Вообще он любит ссылаться на тайну. Во время нашей беседы разговор, между прочим, не раз касался любви.
— Любовь — одна хмара, — говорил "старец". — Только та любовь хороша, когда ты любишь и своей любовью человека к истине приводишь.
— А что такое истина по-вашему? — спросила я.
— Истина — в тайне, — загадочно отвечал "пророк". "Играет словами или скрытничает", — подумалось мне.
— А ты в любовь веришь? — спросил Распутин.
— Конечно, верю, но ведь разные люди различно понимают любовь, и у разных людей она проявляется различно. Ведь и вы говорите, что одна любовь — хмара, а другая — истинная.
Но, "пророк", по-видимому, совсем не давал себе труда вникать в мои слова, не обращал никакого внимания на мои замечания и оговорки; он продолжал твердить свое:
— В любовь надо верить: весь мир в любви… Без любви ничего не уделаешь… Вот я тебя шибко полюбил… Во как! Ты теперь во мне, в моей душе сидишь… А ты меня не хочешь любить.
— Я не знаю, о какой любви вы говорите. Если вы говорите о той любви, которая выражается в ваших ласках, то она мне совсем не нужна. И ваши ласки мне не нужны… Слышите вы?
— Ты все о теле думаешь, — возражал Распутин. — А тело — преграда для души. Нужно о душе заботу иметь, а мы все больше о теле думаем, — опять наставническим тоном произнес он.
Подумав немного, он продолжал:
— В моих ласках — большая тайна… Мужчины всегда думают только о себе и о своем теле. А я только вполовину и для духа… Я даю людям такое большое счастье, но ты сама не хочешь этого… Пока ты не захочешь, я ничего не могу сделать для тебя.
"Пророк" говорил это со значительным видом, но для меня смысл его слов был темен и непонятен. При этом мне вспоминались те женщины из низов и верхов нашего общества, — поденщицы, крестьянки, графини, княгини, фрейлины, — которые слепо идут за этим темным человеком, которые считают его святым, пророком, живым Богом.
— Чем он покорил их? Что они нашли в нем? — с изумлением спрашивала Ксения Владимировна, пожимая плечами.
— Вам нужно поближе познакомиться с последовательницами "пророка", — сказал я, — поближе сойтись с ними, — только тогда вы можете уяснить себе природу и характер их увлечения, их психологию.
— Я непременно сделаю это при первой возможности, — заметила г-жа Гончарова.
— Замечаете ли вы в Распутине способность к гипнозу? — спросил я свою собеседницу.
— Лично я не испытываю ни малейшего влияния "пророка" на мою волю. Между тем в моей жизни приходилось обращаться к гипнотизерам и в Москве, и в Петрограде, и тогда я довольно легко поддавалась влиянию гипноза.
Другой вопрос, который меня сильно интересовал; был вопрос об источниках существования Распутина, о его экономическом и материальном положении. Как известно, "пророк" не сеет, не жнет, но в житницу собирает. И собирает, можно сказать, чрезвычайно успешно.
Хозяйства он не ведет, никаким производительным трудом не занимается, никакого заработка, никакой службы у него нет. И тем не менее благосостояние его быстро растет, достаток и средства увеличиваются чуть ли не с каждым днем. Его дом в селе Покровском — полная чаша; комнаты устланы дорогими, прекрасными коврами; много ценных вещей… Откуда эти средства? Каким путем они притекают к нему?.. Говорят, все это — подарки высокопоставленных особ. Правда ли это?
Я полюбопытствовал узнать от Ксении Владимировны, не просил ли ее о чем-нибудь Распутин.
Нет, оказывается, не просил.
— Только раз как-то он сказал мне: "Вышей мне рубашку. Мне хочется иметь рубашку, вышитую твоими руками". Я ответила, что очень плохо вышиваю. Он сказал:
— Ничего, от тебя всякая будет хороша.
— А как держал себя "пророк" с вами во время последних свиданий? — спросил я.
— Несмотря на то, что наш разговор имел все время характер деловой беседы, "старец" от времени до времени все-таки возобновлял свои попытки "погладить" и "помассажировать" мои плечи и грудь, но, наученная опытом, я в тот же момент, при первых движениях его руки, давала ему быстрый и резкий отпор, после чего он съеживался, а в его глазах загорались злые огоньки.
В эти минуты я не раз отчетливо слышала, как он скрипел зубами.
— Вообще его обращение, его "ласки" возмущают меня. Они противны и непереносимы для меня. Но он явно не считается с моим негодованием, игнорирует его. В последний раз, — это было вчера, — когда я приехала к нему по его просьбе, он, видимо, был очень рад моему появлению. Но тотчас же после того, как я поздоровалась с ним, он вдруг выпалил:
— Поцелуй меня!
— Вы с ума сошли? С какой стати? Как вы смеете это говорить мне!
А он, как ни в чем не бывало, продолжает:
— Постой, постой… Ишь ты какая… Ну, ладно, коли ты не хочешь меня поцеловать, то давай я тебя поцелую. И наклоняется, чтобы поцеловать меня, тянется к губам. Я, конечно, отстраняюсь от него, но он все-таки успевает, хотя вскользь, прикоснуться своими губами к моему лицу… Отвращение!..
— По-видимому, Распутин не на шутку увлечен вами, — сказал я.
— Со своей стороны я ничего для этого не сделала и всего менее этого желаю.
— Конечно, это произошло помимо вашего желания… Помните, Тургенев говорил, что никто не увлекается так быстро, как бесстрастные люди… Вам предстоит нелегкий труд разобраться в этом диком конгломерате мистицизма, эротомании и политики, распутать этот клубок религиозных порывов и половых, сексуальных эмоций, переплетающихся с реакционными вожделениями и заданиями.
— Вчера, — говорила г-жа Гончарова, — он два раза сказал мне: "Полюбилась ты мне шибко…"
— Я сухо отвечала ему, что не понимаю его любви, не понимаю того влияния, какое он оказывает на людей, особенно на женщин, не понимаю, что находят в нем его почитательницы, которых я считаю психически больными и о которых я от души сожалею. Он выслушал меня и затем сказал:
— Все поймешь, Ксения, все тебе объясню… только приди ко мне ночью.
Я не верила своим ушам. Едва сдерживая себя, я сурово и строго спросила его:
— Вы, кажется, бредите?.. Что такое вы говорите? Как ночью?..
— Ну, вечерком, попозднее… так часиков в одиннадцать, — говорил Распутин. — А то днем-то все народ — мешают… не дают поговорить, в телефон звонят.
— Вы говорите вздор. В одиннадцать часов меня и родные не пустят.
— Ну, ладно, в десять, приходи в десять, только не раньше. Я буду ждать тебя в субботу, послезавтра, стало быть. Только смотри — беспременно приезжай.
