…Очень хороший также человек Иван Никифорович. Его двор возле двора Ивана Ивановича. Они такие между собою приятели, каких свет не производил. Антон Прокофьевич Пупопуз, который до сих пор еще ходит в коричневом сюртуке с голубыми рукавами и обедает по воскресным дням у судьи, обыкновенно говорил, что Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича сам черт связал веревочкой. Куда один, туда и другой плетется.
…Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением. У Ивана Ивановича большие выразительные глаза табачного цвета и рот несколько похож на букву ижицу; у Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы. Иван Иванович если попотчует вас табаком, то всегда наперед лизнет языком крышку табакерки, потом щелкнет по ней пальцем и, поднесши, скажет, если вы с ним знакомы: "Смею ли просить, государь мой, об одолжении?"; если же незнакомы, то: "Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать чина, имени и отчества, об одолжении?" Иван же Никифорович дает вам прямо в руки рожок свой и прибавит только: "Одолжайтесь"» (Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем).
«Двор Ивана Никифоровича хотя был возле двора Ивана Ивановича и можно было перелезть из одного в другой через плетень, однако ж Иван Иванович пошел улицею. С этой улицы нужно было перейти в переулок, который был так узок, что если случалось встретиться в нем двум повозкам в одну лошадь, то они уже не могли разъехаться и оставались в таком положении до тех пор, покамест, схвативши за задние колеса, не вытаскивали их каждую в противную сторону на улицу. Пешеход же убирался, как цветами, репейниками, росшими с обеих сторон возле забора. На этот переулок выходили с одной стороны сарай Ивана Ивановича, с другой амбар, ворота и голубятня Ивана Никифоровича.
Иван Иванович подошел к воротам, загремел щеколдой: изнутри поднялся собачий лай; но разношерстная стая скоро побежала, помахивая хвостами, назад, увидевши, что это было знакомое лицо. Иван Иванович перешел двор, на котором пестрели индейские голуби, кормимые собственноручно Иваном Никифоровичем, корки арбузов и дынь, местами зелень, местами изломанное колесо, или обруч из бочки, или валявшийся мальчишка в запачканной рубашке, — картина, которую любят живописцы! Тень от развешанных платьев покрывала почти весь двор и сообщала ему некоторую прохладу. Баба встретила его поклоном и, зазевавшись, стала на одном месте. Перед домом охорашивалось крылечко с навесом на двух дубовых столбах — надежная защита от солнца, которое в это время в Малороссии не любит шутить и обливает пешехода с ног до головы жарким потом. Из этого можно было видеть, как сильно было желание у Ивана Ивановича приобресть необходимую вещь, когда он решился выйти в такую пору, изменив даже своему всегдашнему обыкновению прогуливаться только вечером.
Комната, в которую вступил Иван Иванович, была совершенно темна, потому что ставни были закрыты, и солнечный луч, проходя в дыру, сделанную в ставне, принял радужный цвет и, ударяясь в противостоящую стену, рисовал на ней пестрый ландшафт из очеретяных крыш, дерев и развешанного на дворе платья, все только в обращенном виде. От этого всей комнате сообщался какой-то чудный полусвет.
— Помоги Бог! — сказал Иван Иванович.
— А, здравствуйте, Иван Иванович! — отвечал голос из угла комнаты. Тогда только Иван Иванович заметил Ивана Никифоровича, лежащего на разостланном на полу ковре. — Извините, что я перед вами в натуре.
Иван Никифорович лежал безо всего, даже без рубашки» (Гоголь Н. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем).
Этот несуществующий уже тип старого барина…
Более тридцати лет прошло после Великой реформы, но по-прежнему оставались на слуху те прежние выражения, обороты речи, присказки и церемонно-величественный тон приветствий при встречах. Особое внимание тогда, в конце XIX столетия, привлекали, конечно, сами люди той давней поры. Эдакие редеющие островки совершенно иного мироощущения.
Так чем же они отличались от последующих поколений? Такой барин умел всегда прекрасно держаться, при любых жизненных ситуациях. Он был доброжелателен, стеснителен и добр.
Молодость таких людей пришлась на дореформенную пору. За эти десятилетия минуло множество событий, изменивших не только мир, но и самих людей, причем далеко не в лучшую сторону. А вот эта небольшая когорта, бережно и мудро выпестованная своими отцами и дедами, познавшими дымы Бородина и радость взятия Парижа, как-то легко и исподволь смогла донести и собственным детям этот «лучезарный восторг бытия».
«Дедушке, насколько я помню его, было уже за 60 лет, но как он был еще бодр и свеж тогда! Точно вижу его, неизменно веселого, игривого, смеющегося и готового шутить: он был высок ростом, плотный и прекрасно сложённый, и не имел ничего старческого во всей своей красивой особе; одет солидно, но почти щеголевато. Глядя на его прекрасное, открытое лицо, обрамленное серебристо-белыми волосами, — невольно залюбуешься на этот несуществующий уже тип старого барина.
Дедушку нельзя было назвать крепостником; он никого не теснил, не угнетал и не мучил; никто не страдал под его кровом; и он, помещик, среди барской своей обстановки, окруженный сонмом крепостных Лёвок, Фомок, Васек, бывало, и сам смеется и хочет, чтобы все кругом его смеялись: и старик Лёвка, и казачок Васька.
Только во время грозы не смеялся дедушка; унылый, подавленный тоскою, он не находил себе места в целом доме и был как-то по-детски беспомощен и жалок. Его уже не забавляли шутки, не тешили потехи и общество тяготило; но и в подобные минуты душевное настроение его не проявлялось наружу нервным раздражением, капризами или старческим брюзжанием: он только уединялся в свою комнату, где его слышали ходящим взад и вперед тяжелыми шагами; по временам он испускал тяжелые вздохи и громко молился. Но проходила гроза, и дедушка стряхивал с себя уныние и слабость и с первыми лучами солнца выходил из своей комнаты розовый, улыбающийся, здоровый, с шуткой на устах.
Весь дом деда был полон проживавшими тут бесприютными, бессемейными, обездоленными, праздными и ищущими дела или насущного хлеба. Всех их помещал у себя дедушка, кормил, поил и одевал их, дразнил и жаловал; он умел давать и творить добро, и его кусок хлеба не был горек, его благодеяния не тягостны. Все эти проживавшие у него: старушки, сиротки, голодные и беззащитные, сошлись под его кровом, потому что нужда, горе или неумение трудиться загнали их к его теплому очагу; их приняли без расспросов, накормили, напоили, одели, обули и поместили в теплый угол, на бессрочное жительство — и они сразу почувствовали себя здесь под крылышком или, как говорится, у Христа за пазухой.
Хорошо жилось им у дедушки, да и ему было любо среди всей этой братии, сошедшейся здесь с разных концов света и увеселявшей его своими разнообразными беседами. А сколько безродных старушек похоронил дедушка на свой счет, скольких сирот призрел и воспитал и пристроил, сколько дворянчиков определил к месту, всегда продолжая и впоследствии принимать их у себя в доме наравне с другими гостями и домочадцами, никогда не давая им чувствовать своих милостей и не переставая поддерживать их. За все это можно было повеселиться его веселием и порадоваться его потехе, извиняя и шутки его.
Вот образчик дедушкиных потех: в числе проживавших у него пансионерок из роду бедных дворян была, между прочим, одна заштатная повивальная бабушка. Однажды вечером она, ранее обыкновенного, ушла к себе в комнату, где она, поглядывая в окно, тревожно прислушивалась к малейшему шороху в ожидании посланца от одной соседки-помещицы, заранее пригласившей ее для своих родов. По соображению бабушки, роды предстояли трудные. Дедушка, по обыкновению, был посвящен и в эти тревоги и задумал сыграть шутку для общего увеселения. Вечер был зимний, нескончаемый, гостей новых не прибыло, а свои понаскучить успели; а на дворе завывала вьюга, зги не видать было. Вдруг докладывают, что приехали за бабушкой-повитухой от родильницы. Старушка бережно сложила свой чулок, за вязанием которого ее застали, помолилась перед иконами и даже положила несколько земных поклонов; не спеша оделась, укуталась и вышла на подъезд садиться в сани. Не заметила она за вьюгой, слепившей ей глаза, что и сани, и люди, и лошади были дедушкины; крестясь и охая уселась, уткнула нос в ветхий салопишко и поехала, шепча молитву о благополучном исходе благого дела.
