«В домоделанной коляске в полтораста пуд»
Да, претенциозность и бессмысленное скряжничество «хвалынских» совсем не украшало отечественных помещиков, но таких в русской глубинке было немного. Точнее, ничтожное меньшинство. Да и помещичье братство их не жаловало и, по возможности, сторонилось. Другие жили легко, как говорится, особо не задумываясь, жизнь плавно и неторопливо текла по накатанному руслу.
Быт, обстановку эти люди унаследовали от века предыдущего. И если в свое время их прадеды и построили усадебный дом, он и поныне продолжал служить им верой и правдой.
Помещики этой породы были нетребовательны в одежде, но знали толк в еде — славились необыкновенным хлебосольством.
Причем отказ от застолья был почти равносилен вызову на дуэль.
Впрочем, охота и карточная игра тоже не ограничивались никакими рамками.
«…Мардарий Аполлоныч Стегунов ни в чем не походил на Хвалынского; он едва ли где-нибудь служил и никогда красавцем не почитался. Мардарий Аполлоныч старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольствие; зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате. В одном он только сошелся с генералом Хвалынским: он тоже холостяк. У него пятьсот душ. Мардарий Аполлоныч занимается своим именьем довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века, лет десять тому назад, у Бутенопа в Москве молотильную машину, запер ее в сарай, да и успокоился. Разве в хороший летний день велит заложить беговые дрожки и съездить в поле на хлеба посмотреть да васильков нарвать. Живет Мардарий Аполлоныч совершенно на старый лад. И дом у него старинной постройки: в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей; тут же направо буфет с трубками и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи, большой горшок герани и кислые фортопьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала и сиплые часы, с почерневшей эмалью и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия (то есть XVIII века. — С. О.), шкапы с вонючими книгами, пауками и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно, да наглухо заколоченная дверь в сад… Словом, все, как водится… Хозяйством у него заведывает бурмистр из мужиков, с бородой во весь тулуп, домом — старуха, повязанная коричневым платком, сморщенная и скупая. На конюшне у Мардария Аполлоныча стоит тридцать разнокалиберных лошадей; выезжает он в домоделанной коляске в полтораста пуд. Гостей принимает он очень радушно и угощает на славу, то есть: благодаря одуряющим свойствам русской кухни, лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса. Сам же никогда ничем не занимается и даже "Сонник" перестал читать. Но таких помещиков у нас на Руси еще довольно много…
Приехал я к нему летом, часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому, весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
— Погоди, погоди, батюшка, — заговорил Мардарий Аполлоныч, не выпуская моей руки, — не уходи… Я велел тебе водки принести.
— Я не пью-с, — с замешательством пробормотал священник и покраснел до ушей.
— Что за пустяки! Как в вашем званье не пить! — отвечал Мардарий Аполлоныч: — Мишка! Юшка! водки батюшке!
Юшка, высокий и худощавый старик лет восьмидесяти, вошел с рюмкой водки на темном крашеном подносе, испещренном пятнами телесного цвета.
Священник начал отказываться.
— Пей, батюшка, не ломайся, нехорошо, — заметил помещик с укоризной…» (Тургенев И. С. Два помещика).
Нередко охотничий азарт оказывался столь силен, что властно подавлял все черты характера, столь необходимые именно помещику на сельских работах. А ведь пращуры небогатых дворян, и коренные русаки, и крещеные татары, происходили, как правило, из военной среды. Так что боевые походы русской армии были для них более привычны, чем тягостное сидение на отведенных (либо купленных их предками) землях. Так вышло, что кочевая армейская жизнь для определенного числа русских дворян оставалась по-прежнему притягательной.
А вот каждодневные, однообразные подчас хлопоты по усадьбе, регулярное ведение расходов и поддержание сельских угодий в достойном виде было для них тягостной обязанностью и даже сущей пыткой.
И потому единственной отдушиной для этих людей конечно же была охота. Правда, уже не та, что век или два тому назад, состоявшая когда-то в отчаянной, безумно-опьяняющей гоньбе, оглашенная звуками охотничьих рогов и труб, украшенная пестротой охотничьих одежд, узорных конских сбруй, сёдл и чепраков.
В эти предреформенные годы редко кто из русских помещиков пускался за зверем по воле азарта, поскольку, как говорится, «пооскудели торока», но боевая, потомственная прыть давала о себе знать по-прежнему.
Ну а сама подготовка к охоте — это ли не восторг? До дрожи в голосе и сбивчивом, учащенном дыхании… Еще и увлекательные ружейные хлопоты. Просмотр и подгонка упряжи. Выбор седел и стремян.
И неудивительно, что этому зову — наследственному, издревле рыцарскому, русское дворянство отдавалось полностью. Азарт погони грел душу. Веселил сердце. И давал пишу уму.
Ну а хозяйство, усадебные дела? Они по-прежнему оставались за пределами интересов немалого числа помещиков. А потому дворянство и катастрофически быстро беднело. Даже и те малые суммы, которые они выручали на продаже зерна, порой пускались на лошадей, собак и ружья. И конечно же на отменную охотничью одежду и экипировку собственных доезжачих, егерей и казачков. Играли, что называется, ва-банк. Часто вопреки здравому смыслу.
А усадьбы тем временем хирели, запускались на глазах. И слишком короткая эра (менее двух столетий) помещичьего землепользования подходила к концу, так и не успев по-настоящему развернуться и стабильно приносить ежегодные миллиардные доходы в русскую имперскую казну от отечественного аграрного экспорта.
«Несколько дней спустя после первой моей встречи с обоими приятелями отправился я в сельцо Бессоново к Пантелею Еремеичу. Издали виднелся небольшой его домик; он торчал на голом месте, в полуверсте от деревни, как говорится, "на-юру", словно ястреб на пашне. Вся усадьба Чертопханова состояла из четырех ветхих срубов разной величины, а именно: из флигеля, конюшни, сарая и бани. Каждый сруб сидел отдельно, сам по себе: ни забора кругом, ни ворот не замечалось. Кучер мой остановился в недоумении у полусгнившего и засоренного колодца. Возле сарая несколько худых и взъерошенных борзых щенков терзали дохлую лошадь, вероятно, Орбассана; один из них поднял было окровавленную морду, полаял торопливо и снова принялся глодать обнаженные ребра. Подле лошади стоял малый лет семнадцати, с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий; он с важностью посматривал на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных.
— Дома барин? — спросил я.
— А Господь его знает! — отвечал малый. — Постучитесь.
Я соскочил с дрожек и подошел к крыльцу флигеля.
Жилище господина Чертопханова являло вид весьма печальный: бревна почернели и высунулись вперед "брюхом", труба обвалилась, углы подопрели и покачнулись, небольшие тускло-сизые окошечки невыразимо кисло поглядывали из-под косматой, нахлобученной крыши: у иных старух-потаскушек бывают такие глаза. Я постучал; никто не откликнулся. Однако мне за дверью слышались резко произносимые слова:
— Аз, буки, веди; да ну же, дурак, — говорил сиплый голос: — аз, буки, веди, глаголь… да нет! глаголь, добро, есть! есть!.. Ну же, дурак!
Я постучался в другой раз. Тот же голос закричал:
— Войди, — кто там…
Я вошел в пустую маленькую переднюю и сквозь растворенную дверь увидал самого Чертопханова. В засаленном бухарском халате, широких шароварах и красной ермолке сидел он на стуле, одной рукой стискивал он молодому пуделю морду, а в другой держал кусок хлеба над самым его носом.
…Я посмотрел кругом. В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола на тринадцати ножках неровной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно выбеленные стены, с синими пятнами в виде звезд, во многих местах облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья; с потолка спускались толстые и черные нити паутины.
