В феврале 1943 года, после окончания операции «Искра», мы уже были под Красным Бором. Два-три дня нам дали на отдых — а потом опять на передовую. Хорошо, когда можно окопаться на передовой. А там было болото. Копнешь — и сразу вода. Выходили из положения так, что строили шалашики и ставили палатки. Никаких других укрытий не было. Однажды мне командир мой говорит: «Нужен кабель». Потому что немец все бьет, бьет, кабель рвет в тысяче мест, и чинить уже фактически нечего. Не работает кабель! «Иди, — говорит, — где хочешь, но доставай кабель». Я взяла катушку, пошла. Да, иной раз и на преступление приходилось идти. Я пошла и увидела хороший кабель, помеченный тряпочкой. Мы, связисты, достаточно часто так делали — вешали на линию тряпочку какую-нибудь, чтобы с другими линиями не перепутать. Ну что делать?! Кабель новый, хороший, черный. Намотала уже почти целую катушку себе, и вдруг этот кабель «жжик!» — и начал обратно разматываться. Мне навстречу парень идет здоровый, тоже линию наматывает на катушку. И спрашивает меня: «Ты что делаешь?» — «Линию мотаю». — «Это моя линия!» — «А откуда это известно, что она твоя?» Он на меня посмотрел и говорит: «Была бы ты парнем, тебе бы не жить!» Вот такое было…
Вообще трофейное оборудование для связи использовалось активно — например, аппараты фонические,[3] — это всё было немецкое. Конечно, мы использовали немецкий кабель. Во-первых, он разноцветный — не надо тряпочки привязывать, а во-вторых, удобнее. Ребята носили трофейные автоматы — они легче были, чем наши с дисками. Вообще у них более приспособленная армия была для войны. Но нам тыл тоже помогал.
Однажды под Красным Бором я не спала подряд шесть суток. Меня послали за аппаратами — действующих аппаратов даже у командира полка не было. Дорога шла через противотанковый ров у Колпино. Мне туда надо было пройти на кирпичный завод, где располагалась наша мастерская по ремонту аппаратов. Туда я прошла нормально. Смотрю — наш радист сидит, Боря Семенов. Спрашивает меня: «Что ты тут делаешь?» — «Да вот, за аппаратом послали». — «Ну, давай поедем домой в полк вместе, у меня сани и лошадь». Я обрадовалась. Едем мы, а немец бьет. Немец все время по этому рву лупил. Причем не снарядами, а такими короткими чушками: они летят и не рвутся. И вдруг у нас распряглась лошадь. Боря Семенов не умел запрягать лошадь. Хорошо, что подошел какой-то лейтенант, нацмен, и снова нам лошадь запряг. Мы поехали дальше. Я еду и ничего не узнаю: у нас на КП полка, пока я отсутствовала, все измолотили — все дороги в воронках. Я пришла такая усталая: шесть ночей без сна! Там у нас была палатка, и около палатки было свалено все наше оборудование — шпульки, аппараты. Я прямо у палатки села со своим аппаратом (который, кстати, так и не заработал) и на миг отключилась. И вдруг проснулась — кругом стоны, крики, шум. Немец нанес артиллерийский удар по нашим палаткам, а я чудом уцелела, во сне. Даже не проснулась, когда снаряды начали вокруг рваться, такая была усталость.
Потом я пришла с этим злосчастным аппаратом к Козино, комполка, а он мне говорит: «Что ж ты, дочка, ходила-ходила, а аппарат мне работающий не принесла? Я тебе жопу напорю!» Пока я шла и падала при обстреле, аппарат, конечно, отсырел и сломался. А вообще командир полка у нас был очень хороший, относился к нам как к своим детям. Потом он ушел от нас в формирующуюся польскую армию. Говорят, потом ему там ногу оторвало — слухи такие ходили у нас в дивизии.
В болотах под Красным Бором меня ранило второй раз, и тоже легко. Это ранение было в бедро, но кость не задело, и я решила в медсанбат не идти. Что это за ранение такое? Несерьезно! Обошлась своими силами. А вот третье ранение было тяжелое. Там была деревня Песчанка, которую нам было необходимо взять. В полку народа совсем не осталось, а брать деревню надо, задачу выполнять надо. Собрали со всего полка сорок человек — повозочных, поваров, кого-то еще и отправили к командиру 2-го батальона Бейбову. Этот командир должен был «оправдать доверие» и выполнить эту боевую задачу. Так что он был готов заплатить любую цену за захват этой деревушки. В ночь на 23 февраля, как раз на день Советской Армии, меня послали от роты связи как связистку — идти с ним и держать связь с полком. Мне дали бойца с собой. Боец был молоденький, необученный. И еще радист с нами пошел. Там болото, остановиться негде. Но все равно, мы нашли место посуше. Поставили что-то вроде шалашика из сосен, накрыли все это плащ-палаткой. Я проверила связь, вроде все работает. И вдруг немец начал стрелять. Снаряды падали как-то в шахматном порядке. Вдруг я почувствовала — запахло каким-то порохом или гарью — неприятный запах. И течет что-то по лицу. Вроде вижу все, потом смотрю — кровь. Случайно провела рукой — и поняла, что один глаз не видит. А этот молодой боец: «Ой, я не могу! Меня ранило! Ранило!» Я говорю: «Ну, где тебя ранило? Покажи!» А он просто перепугался, очевидно. Ранило как раз радиста, в живот. Я сняла плащ-палатку, которой мы только что накрыли шалаш, и говорю этому бойцу: «Давай, понесли его!» — «Я не могу!» — «Все ты можешь! Здоровый парень!» — «Нет, мне плохо!» Я в результате все организовала, и на этой плащ-палатке мы утащили нашего радиста в тыл. Осколками меня ранило в голову и в глаз. У меня эти осколки и сейчас в голове остались. Боли я сразу не почувствовала, но сильно испугалась — как я, молодая девчонка, буду теперь без глаза? Мой отец был ранен в глаз еще в Первую мировую войну, и я на миг испугалась, что такая же участь постигнет и меня. Но это было только на миг. Мы вдвоем с этим новобранцем притащили радиста и погрузили на повозку. Слух среди остававшихся в живых в нашем полку сразу пронесся, как по ниточке: «Киру ранило!» Мне навстречу шли знакомые ребята, все качали головами и сокрушались.
Потом нас развезли по госпиталям. Помню, нас погрузили в машину. Я вся в бинтах замотана. Напротив меня сидит раненый парень из нашего взвода, Иван, смотрит, смотрит на меня, не узнает сразу. Потом спрашивает: «Кира, это ты, что ли?» — «Да, это я». — «Ой, лучше бы тебя убило!»
Когда я в госпитале лежала, нас кормили лучше, чем остальных блокадников, и я откладывала немного хлеба маме, а потом ей отдавала, когда она меня навещала. Раненых девчонок было мало тогда в госпитале. Попала я как раз в праздники, и на 8 Марта мне дали хороший подарок из продуктов. Какой прекрасный народ в госпитале лежал! Там был один майор, раненный в лицо разрывной пулей. У него кости из носа сыпались — и он сбежал на фронт с таким носом. Настолько искалеченный, и все равно он считал, что его место там. Потом его поймали и вернули долечиваться, но его поступок говорит о настрое солдат и офицеров в то время.
Беда у нас в пехоте еще была в том, что не было смены обмундирования. Поэтому летом, как только мы видели какой-то водоем, мы сразу туда бежали, стирали, мыли все. Вши были везде. Я в госпиталь пришла из-под Красного Бора такая вшивая! Там ведь ни мытья, ничего не было — одно болото. И никаких средств от вшей не было на фронте. Только дезкамеры были, но и они тоже ненадолго от вшей помогали. Я тогда была блондинка, и одна медсестра взяла надо мной шефство и меня как следует вымыла и сделала «как картинку». Когда я вернулась в роту после госпиталя, один связист говорит: «Вот какая должна быть девушка! Красивая, чистая! Так держать!»
В госпитале рядом со мной лежало много ребят из 952-го полка, где Тамара служила. Каждый свою историю рассказывал. Вечером собирались где-то в уголке и вполголоса песни пели. У всех было хорошее настроение. После госпиталя я уже собиралась идти домой, но предварительно пошла на Фонтанку, дом 90, и там столкнулась со связным нашего полка. Он мне кричит: «Кирка! Кирка!» Я подошла к нему, и он меня отвел к командиру полка. Командир полка меня начал расспрашивать: «Откуда ты, дочка? Что собираешься делать?» Я отвечаю: «Наверное, домой, куда я уж теперь? Какой из меня солдат?» — «А хочешь в своей роте послужить?» Я была страшно рада такому предложению. Спросила: «А документы как? Как же я в роту без документов?» Но меня офицеры погрузили на машину полка, закидали шинелями и тайно вывезли из города.
В моей роте ко мне очень хорошо относились. Рота наша была как семья. Рота была многонациональная. Ахмедчик Султанов у нас был, отчаянный парень, награжден орденом. И белорусы, и украинцы, и татары были. Мы были очень дружные, помогали друг другу. Потом в Прибалтике дали нам новое пополнение, они все 27-го года рождения. Они как от мамы оторвались, так сразу в армию. У них не сапоги были, обмотки — на марше эти обмотки болтаются, разматываются. Мы взяли над ними шефство. Во время боя приходилось не только связь держать, но и раненых перевязывать, ведь там что угодно происходило в бою. Так жалко было этих солдатиков, они как дети были!
В роте я, помимо всего прочего, исполняла обязанности комсорга. У меня была связь с политотделом полка. Они мне давали задания или даже скорее предупреждали: «Мы скоро выступаем, предупреди бойцов, что в лесу все заминировано». Я проводила разъяснительную работу с личным составом. Потом были такие ситуации — я видела, например, что на одного солдата вся рота сердится. Так я старалась разрешить конфликтные ситуации, всегда выручала, помогала бойцам. Помимо всего прочего, я составляла таблицы позывных и меняла их раз в сутки. После того как я составляла новые таблицы позывных, я с этими листочками обходила все батальоны и специальные подразделения и раздавала им эти позывные. Солдаты меня везде хорошо знали и везде приглашали в гости: «Заходи, попоем вместе!» — «Некогда! Работы много!» Я была пограмотнее других и опытнее, поэтому мне эту работу поручали.
