Летом 1546 г. ряды думцев снова пополнились: в статье Постниковского летописца об июльских событиях боярином и конюшим назван Иван Петрович Федоров[1152], а в разряде коломенского похода, относящемся к тому же времени, впервые с чином окольничего упоминается Иван Дмитриевич Шеин[1153].
Анализируя рассмотренные выше изменения в составе Думы на протяжении двух с половиной лет, можно заметить некоторые тенденции: в частности, сохранение места в государевом совете за членами одной семьи. Так, в роду Шеиных окольничество переходило от брата к брату (позднее, к декабрю 1546 г. В. Д. Шеин из окольничих стал боярином[1154]). Но что в думских назначениях 1544–1546 гг. не просматривается абсолютно, так это руководящая воля какого-либо временщика или правящей группировки. Получившие в начале 1546 г. боярство И. И. Хабаров, кн. В. М. Щенятев и кн. Д. Ф. Палецкий принадлежали к совершенно разным кланам, и нет никаких оснований считать, что своим пожалованием в Думу каждый из них был обязан Ф. С. Воронцову или, например, кн. И. И. Кубенскому.
Суммируя изложенные выше наблюдения, расстановку сил при великокняжеском дворе в 1544 — первой половине 1546 г. можно охарактеризовать как неустойчивое равновесие: ни одна из соперничавших друг с другом группировок не имела решающего перевеса, чем и объясняется упомянутая ранее череда опал и пожалований.
* * *
Тем временем юный государь все чаще надолго покидал свою столицу. По далеко не полным сведениям, в 1545 г. он находился за пределами Москвы в общей сложности 108 дней, т. е. три с половиной месяца[1155]. «Такое долгое отсутствие в Москве молодого великого князя, — как справедливо заметил Б. Н. Флоря, — говорит о том, что решение текущих государственных дел вполне осуществлялось без его участия»[1156].
В 1546 г. Иван IV бывал в столице еще реже: за ее пределами он провел в общей сложности 215 дней, т. е. более семи месяцев. 27 декабря 1545 г., как рассказывает летопись, великий князь выехал из Москвы «на свою потеху царскую в Воры, а оттоле в Володимер». Известия о произошедшем в Казани перевороте (хан Сафа-Гирей был свергнут) и о прибытии казанского посланника побудили государя вернуться в столицу (23 января)[1157].
В апреле 1546 г. по крымским вестям было принято решение о походе великого князя на Коломну. 6 мая он отправился из Москвы речным путем («в судех») в Николо-Угрешский монастырь, а оттуда прибыл в Коломну, где оставался до 18 августа[1158]. Лагерь государя находился в устье Москвы-реки, у Голутвина монастыря[1159]. О времяпрепровождении Ивана IV красочно повествует Пискаревский летописец: «И тут была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху; и иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался»[1160]. И вот посреди этих забав произошло одно из тех событий, которое придало мрачный колорит эпохе «боярского правления».
О том, что случилось в великокняжеском лагере под Коломной в июле 1546 г., сохранилось несколько летописных рассказов. Сообщение официального Летописца начала царства весьма лаконично: «…того же лета на Коломне по дияволю действу оклеветал ложными словесы великого князя бояр Василей Григорьев сын Захарова Гнильевский великому князю. И князь великий с великия ярости положил на них гнев свой и опалу по его словесем, что он бяше тогда у великого государя в приближение, Василей. И велел казнити князь великий князя Ивана Кубенского, Федора Воронцова, Василия Михайлова сына Воронцова же. Отсекоша им глав месяца июля 21, в суботу. А Ивана Петрова сына Федоровичя велел поимати и сослати на Белоозеро и велел его посадити за сторожи, а Ивана Михайлова сына Воронцова же велел поимати же»[1161].
Очевидно, работавший в начале 1550-х гг. придворный летописец стремился отвести от государя возможные обвинения в пролитии невинной крови. Поэтому вся ответственность за случившееся возлагается на «ближнего» дьяка В. Г. Захарова-Гнильевского, оклеветавшего бояр. Поведение же великого князя оправдывается тем, что он-де находился в «великой ярости», т. е., как сказали бы юристы нашего времени, «действовал в состоянии аффекта».
По-иному расставлены акценты в более раннем Постниковском летописце, рассказ которого содержит немало ценных подробностей: «Июля 21, назавтрее Ильина дни, велел князь велики на Коломне у своего стану перед своими шатры казнити бояр своих князя Ивана Ивановича Кубенского да Федора Демида Семеновича Воронцова, да Василья Михайловича Воронцова же, что был попрем того дмитровской дворецкой, за некоторое их к государю неисправление. И казнили их — всем трем головы посекли, а отцов духовных у них перед их концем не было. И взяша их по повеленью по великого князя приятели их и положиша их, где же которой род кладетца. А боярина и конюшего Ивана Петровича Федоровича в те же поры ободрана нага дръжали, но Бог его помиловал, государь его не велел казнити за то, что он против государя встречно не говорил, а во всем ся виноват чинил. А сослал его на Белоозеро, а тягости на него не велел положити. А животы их и вотчины их всех велел князь велики поймать на себя. Тогды же после тое казни и неодиножды был на Коломне на пытке Иван Михайлович Воронцова»[1162] (выделено мной. — М. К.).
Перед нами явно свидетельство современника, а возможно, и очевидца этих страшных событий, записанное всего лишь через несколько лет после коломенских казней[1163]. Он обозначил место действия — у стана великого князя, перед его шатрами — и, в отличие от всех последующих летописцев, точно указал придворные чины тех, кто подвергся пыткам и казням: бояр кн. И. И. Кубенского и Ф. С. Воронцова, дмитровского дворецкого В. М. Воронцова, боярина и конюшего И. П. Федорова. Только Постниковский летописец сохранил зловещую деталь, которая, надо полагать, произвела особенно сильное впечатление на современников: перед казнью жертвам не позволили исповедаться («…отцов духовных у них перед их концем не было»). Важна и другая подробность, помогающая понять мотивы жестокости юного государя: объясняя, почему И. П. Федоров избежал казни, летописец замечает: «…государь его не велел казнити за то, что он против государя встречно не говорил, а во всем ся виноват чинил». В этом эпизоде, как и в упомянутом выше «урезании» языка Афанасию Бутурлину в сентябре 1545 г., проявилась свойственная Ивану IV уже в молодом возрасте абсолютная нетерпимость к любому возражению, прекословию. Демонстрация покорности, наоборот, могла сохранить опальному жизнь.
Внезапная и жестокая казнь трех сановников стала, как легко можно предположить, шоком для их родных и близких. Сохранилось утешительное послание старца Иосифо-Волоколамского монастыря Фотия, адресованное вдове кн. И. И. Кубенского — старице Александре. Фотий убеждал ее не роптать и смириться перед Божьей волей: «А о том, государыни, не ропщи и не смущайся, еже государь князь Иван Ивановичь государя великаго князя опалою горкую и лютую смерть пострадал […]. Занеже, государыни, возлюбил вас Господь Бог и устроил тому тако быти, яко без Божиа промысла ничтоже не случается человеком…»[1164] При этом для автора послания (как, очевидно, и для его корреспондентки) кн. И. И. Кубенский — невинная жертва, мученик: «Господь Бог благоволением своим и человеколюбием своим государя князя Ивана аще и горкою смертию скончял, но кровию мученическою вся грехи его омыл…»[1165] (выделено мной. — М. К.).
Родным оставалось только молиться за упокой души казненных: 29 августа 1546 г., на сороковой день после гибели кн. И. И. Кубенского и Воронцовых, Авдотья, жена боярина И. С. Воронцова, дала вклад в Троицкий монастырь по своем девере — Федоре Семеновиче Воронцове[1166]. В той же Троицкой книге записан и вклад старицы Александры по муже, кн. И. И. Кубенском[1167].
Подтверждаются и слова летописца о конфискации имущества («животов») и вотчин казненных бояр: в их числе, в частности, оказалось два села кн. И. И. Кубенского в Ярославском уезде, завещанные им Спасскому монастырю[1168], и его же вотчина в Можайском уезде, которая позднее была дана в Московский Новоспасский монастырь по душе кн. М. Б. Трубецкого[1169]. А из жалованной грамоты Ивана IV кн. И. Ф. Мстиславскому от 2 декабря 1550 г. выясняется, что государь пожаловал князю Ивану Федоровичу три села с деревнями в волости Черемхе Ярославского уезда, «что была вотчина и поместье Федора Воронцова»[1170].
Примечательно, что прекрасно осведомленный о событиях июля 1546 г. Постниковский летописец намеренно уклонился от обсуждения причин случившегося: о вине жертв государева гнева он высказался в самой уклончивой форме: они-де были казнены «за некоторое их к государю неисправление». Но в летописании второй половины царствования Ивана Грозного подобные недомолвки были уже недопустимы. Как уже говорилось, в Летописце начала царства — памятнике начала 50-х гг. — расправа с боярами объясняется кознями дьяка Василия Гнильевского. В более поздней редакции этого текста (конца 50-х гг.), отразившейся в продолжении Никоновской летописи, часть вины была переложена на самих казненных бояр: оказывается, великий князь «положил на них гнев свой и опалу» по «словесам» дьяка Василия «и по прежнему их неудобьству, что многые мзды в государьстве его взимаху в многых государьскых и земскых делех»[1171].
