были столкновения. Но вести об успехах революции в Берлине и Вене и начавшиеся выборы в Национальное Собрание положили конец погромам. Как только революция вошла в фазис созидательной работы, эксцессы прекратились.
Во Франкфурте-на-Майне, резиденции бывшего бундестага, парламента правителей Германии, открылись 18 мая 1848 года заседания общегерманского народного парламента — Национального Собрания. Туда вошли, вместе с лучшими людьми Германии, четыре еврейских депутата: Габриель Риссер из Гамбурга, книгоиздатель Фейт из Берлина, Куранда и Гартман из Австрии. Риссер был одним из вождей франкфуртского собрания, в подготовлении которого участвовал как член заседавшего там раньше «форпарламента»; впоследствии он был избран вице-президентом Национального Собрания. Здесь талантливый еврейский публицист превратился в германского политика, творца нового конституционного строя. Поглощенный строительством новой Германии, Риссер, однако, не забывал о своих братьях по национальности, которых он, разделяя заблуждение своего поколения, считал только братьями по религии. Сначала Риссеру казалось, что нет надобности выделить вопрос о еврейской эмансипации из общего конституционного вопроса о равенстве граждан. Но попытка выделения сделана была с другой стороны, со стороны противников эмансипации, и Риссеру пришлось взяться за старое оружие в новой обстановке.
В заседании 29 августа обсуждался следующий пункт конституции: «Пользование гражданскими и политическими правами не обусловливается и не ограничивается определенным вероисповеданием». К этому пункту штутгартский депутат Мориц Моль внес поправку такого содержания: «Исключительное положение еврейской народности (des israelitischen Volksstammes) должно быть предметом особого законодательства и подлежит общегосударственной регламентации; еврейским подданным Германии предоставляется активное и пассивное избирательное право». Моль защищал свою поправку обычными доводами: евреи не принадлежат к немецкой нации, ибо составляют отдельную народность, и поэтому нужно подождать с эмансипацией, пока среди них не народится новое поколение с истинно немецким духом. В этих словах Риссеру послышался старый вызов реакции. Он взошел на трибуну и произнес одну из тех своих речей, которые ясностью аргументов и теплотою чувства неотразимо действовали на парламент. Речь Риссера была весьма характерная для настроения тогдашней немецко-еврейской интеллигенции [35]:
«Я беру себе право выступить перед вами от имени веками угнетенного класса, к которому я принадлежу по рождению и в силу принципа чести, внушающего мне, что постыдно путем перемены религии приобретать права, в которых нам отказывают. Предыдущий оратор основал свое предложение на неправде. Он желает путем исключительных законов изъять еврейскую народность из круга прав, равных для всех граждан. Но ведь вы ныне торжественным вотумом обеспечили живущим в Германии народностям, не говорящим по-немецки, равенство прав, равенство во всем, что делает Германию дорогою для всякого немца. Неужели же мы, евреи, должны считать для себя несчастием то, что мы говорим по-немецки? Должна ли история сказать о вас, что вы хотели задобрить равноправием сильные племена, врывающиеся в судьбы Германии с жаждою разрушения, стоящие против нас вооруженными, готовыми к бою [36], что вы только для угрожающей силы имели слова кротости, поступая в то же время жестоко с тою слабою религиозною группою (Religionspartei), которая в гражданском смысле желает только раствориться в германском народе? Неужели для этого класса, который не желает национального бытия (keine Nationalität haben will), навязываемого ему врагами, который мыслит и чувствует по-немецки, вы пожелаете сохранить вредные исключительные законы?..
Предыдущий оратор согласен признать за нами политические (избирательные) права, но ведь эта уступка есть завоевание последнего времени. Я сам жил под тяжелым гнетом и еще недавно не мог бы даже получить должность ночного сторожа в моем родном городе, а теперь, благодаря чудесной победе права и свободы, я призван защищать здесь высокое дело справедливости и равенства без необходимости перейти для этого в христианство. Но я не считаю возможным установить равенство активного и пассивного избирательного права, право на высокое звание законодателей, удерживая в то же время в низших слоях обидные исключительные законы. Эти законы оскверняют то наивысшее политическое право, которое вы хотите сделать достоянием всех немцев, без различия исповедания. Если, по мнению предыдущего оратора, различие права должно вызываться не религией, а народностью (Volkstümlichkeit), то укажите же место, где евреям возможно освоиться с этой (немецкой) народностью, не отрекаясь от своего вероисповедания! Если еврей вам скажет: я не знаю ни о какой обособленной народности (еврейской), — какой путь вы ему укажете? Какой другой путь, кроме перехода в христианство, имеют те, которые уже много лет гонят от себя призрак (еврейской) национальности и хотят войти в немецкий народ?.. При справедливых законах евреи будут наиболее горячими патриотами Германии; они сделаются немцами вместе с немцами и среди них. Доверимся же силе права, мощи единого закона и великой судьбе Германии! Не думайте, что можно творить исключительные законы, не нанося гибельного удара всей системе свободы, не внося туда зародыша разложения. Вам предлагают бросить в жертву нетерпимости и ненависти одну часть немецкого народа, — но вы никогда этого не сделаете, господа!»
Сильна, неотразима была аргументация Риссера с точки зрения еврея, мнящего себя членом не только немецкого гражданского общества, но и немецкой нации. Здесь Риссер повторил ту идеологию, которую усердно развивал в своих прежних публицистических статьях. Находясь под идейным гипнозом эпохи, он не знал о возможности иной, гораздо более высокой точки зрения: о праве требовать гражданского и политического равенства и для еврейства, признающего себя нацией. В медовые месяцы германской свободы, очутившись в самой лаборатории возрождения отечества, Риссер стал в большей степени немцем, чем евреем [37]. Большинство во Франкфуртском парламенте бурно аплодировало Риссеру по окончании его речи, которая вполне отвечала либерально-патриотическому настроению момента, и поправка Моля была отвергнута. В опубликованных весною 1849 г. «Основных правах («Grundrechte») германского народа», этой германской «декларации прав», были установлены полное равноправие лиц всех исповеданий, свобода совести, религиозных союзов, свободный гражданский брак между лицами разных исповеданий. Вследствие тогдашних политических трений между главными союзными государствами Германии, декларация франкфуртского парламента не сделалась общегосударственной конституцией; сам парламент трагически окончил свое существование, ощипанный отозванием многих депутатов и наконец разогнанный солдатскими штыками в момент уже начинавшейся контрреволюции (июнь 1849). Но в конституции отдельных государств удержались еще многие из «основных прав», завоеванных революцией.
В Пруссии созванный под впечатлением мартовских дней Соединенный ландтаг наскоро составил проект конституции (6 апреля 1848), в которой красовался пункт: «Пользование гражданскими и политическими правами впредь не зависит от вероисповедания». Этот основной пункт не оспаривался и прусским Учредительным Собранием, которое заседало в Берлине с мая по ноябрь 1848 г. Среди трех евреев-депутатов берлинского собрания выдавался радикальный публицист Иоган Якоби (§ 5), занимавший место в рядах крайней левой. Когда оправившийся от испуга Фридрих-Вильгельм IV
