В результате сложилась уникальная в мировой истории ситуация: старообрядцы, то есть русские крестьяне и в конце XVII в. уже очень немногочисленное низшее духовенство и монашество (то есть все почти поголовно дети и внуки отцов и дедов, не знавших ни буквы), владели большой частью всех до-никоновских книг, в том числе певческих, то есть значительной частью всей древнерусской культуры. А верхи народа — дворянство, чиновники, высшее духовенство (то есть дети и внуки высокограмотной русской элиты), гноя оставшуюся часть этих книг в запертых подвалах, и не желая (а многие желая, но не смея) даже заглянуть в них, отрезали себя от этой части культуры! Что видно, например, на судьбе крюкового пения, к середине XIX в. полностью забытого православной частью русского народа (вплоть до того, что в XX в. забыли даже о самом существовании этого пения), и непрерывно заботливо изучаемого, охраняемого и даже развиваемого старообрядцами (разных согласий в разных направлениях, со своими особенностями).
Постепенное и неуклонное увеличение числа до-никоновских книг в старообрядческих руках продолжалось даже и в царствование имп. Николая I, когда несколько русских ученых историков и филологов начали собирать коллекции до-никоновских книг и рукописей.
Это собирание соответствовало, конечно, обще-русскому и даже обще-европейскому, начавшемуся приблизительно тогда же, интересу к национальному средневековью. Ярчайший его пример — в высшей степени успешная достройка в 1850–1890 гг. Кельнского собора по древним чертежам и рисункам. Русские подражания древне-русским храмам были в XIX и XX вв. далеко не столь успешны. Подобный интерес, удивительно и нелогично сочетавшийся с ненавистью к старообрядчеству и старообрядцам, демонстрировал и лично имп. Николай Павлович, высказывая намерение, например, в разговорах с французским послом Э.Г. де Барант, перенести столицу в Москву и приказать всем своим подданным отрастить бороды; он же покровительствовал проектированию и строительству первых храмов в «древне-русском» стиле.
Тогда же нашлись и предприимчивые старообрядцы, сделавшие поиски и покупку (или получение в дар) до-никоновских книг, рукописей и икон от своих братьев по вере и продажу этих древностей коллекционерам-«никонианам» успешным бизнесом; знаменитейшим из таких перекупщиков был московский купец Т.Ф. Большаков. Несмотря на быстрый рост количества и объема таких коллекций вплоть до 1917 г., одновременно древние иконы, книги и рукописи продолжали притекать из епархиальных «никонианских» подвалов и в старообрядческие собрания. Можно думать, что и ученые коллекционеры — «никониане» отдавали старообрядцам «дубли» из своих книжных собраний. Появилась небывалая прежде профессия «старинщик» — торговец русской стариной.
Но ясно, что если масса крестьян (а на Урале и в нескольких подмосковных городах — рабочих) имеет в своих домах до-никоновские книги, и тщательно охраняет их — святыню — , то она должна и освоить их, то есть научиться читать; противоположное, то есть складывание книг-святынь на чердаках «в снедь мышам», ощущалось и осознавалось старообрядцами как грех. Таким образом, старообрядцы самим ходом событий были вынуждены стать «суб'этносом» (по выражению Л. Н. Гумилева), одним из самых грамотных в Европе в XVIII в.
Очень похоже на протестантов в католических государствах в XVI и XVII вв., тайком читавших запрещенную (в переводе на родной язык) Библию под страхом приблизительно таких же наказаний и ставших, в результате, более грамотной и более читающей частью населения, чем католическое большинство. Это — не единственный пункт сходства старообрядцев с протестантами, которое, впрочем, не касалось вероучения. В вероучении старообрядчество всех толков (для которого важнейшим было отеческое предание) было и есть, скорее, антагонистично протестантизму всех толков (для которого важнейшим было Писание). Православная же часть русских мирян разделилась на два неравных слоя: огромное большинство оставалось на уровне грамотности, равном нулю (о чем беспокойство светских и духовных властей до середины XIX в. было тоже нулем, а после было очень близко к нулю), а незначительное меньшинство — верхи — овладело — более или менее — грамотностью (текстовой и музыкальной) французской, а небольшое интеллигентное меньшинство этого меньшинства, связанное с Германией или — чаще — Остзейским краем семейными или профессиональными узами, — и немецкой. Это «расчетверение» русской книжной культуры имело важное значение для последующих событий.
(Может показаться (но лишь на первый взгляд), что расслоение высшего класса русского читающего общества на франкоговорящую и немецкоговорящую часть — факт незначительный. На деле же после судьбоносного для России 1892-го года, когда была заключена секретная русско-французская военная конвенция и огромный тяжелый «корабль» — Россия стал медленно, но верно разворачиваться лицом к новому союзнику — Франции (этот разворот продолжился до 1914 г. и завершился тем, что и планировали все французские правительства — вступлением России в союзе с Францией в долгожданную войну против Германии), некоторое значение имело количество русских интеллигентных людей, связанных с Германией и их влияние на русскую политику. То и другое, если было бы достаточно велико, могло бы предотвратить вхождение России в Антанту, мировую войну и русскую кататрофу. Но то и другое оказалось недостаточным и случилось то, что случилось).
Как похоже «расчетверение» на «четвертование»! — это сходство очень выразительно; нелегкими и даже, можно сказать, жестокими стали после середины XVII в. судьбы русской культуры. Одна из причин этого — «Никоновы» реформы.
Менее важным, но более, так сказать, оригинальным следствием этого наводнения России поддельными или полученными за взятки документами о православии их владельцев стала полная невозможность определить подлинную численность старообрядцев на их родине (в отличие от их численности за ее рубежами, где им были не нужны фальшивки и где, поэтому, и не было фальшивок), и даже более — невозможность точно определить, кто есть старообрядец. Сказав «наводнение», я не преувеличил: при том, что открытых, легальных, числящихся старообрядцами старообрядцев в России было, конечно, мало, и они не нуждались в фальшивых документах, так как не скрывали своей веры, терпя за это различные по эпохам и царствованиям утеснения, старообрядцев тайных, скрывающих свою веру и покупающих или изготавливающих фальшивые документы, свидетельствующие их синодальное православие, было очень много — миллионы. Об определении признаков русского старообрядца и о численности русских старообрядцев немало спорили историки, политики, чиновники и статистики XVIII, XIX и XX вв.
Неопределенность в вопросе: кто есть старообрядец? — видна, например, в таком эпизоде (из статьи Н.Н.Оглоблина «Из Ветлужских впечатлений»): «Старики и старухи, родившиеся в господствующей церкви и всю жизнь к ней принадлежавшие, перед смертью нередко переходят вдруг в старую веру, говоря: "теперь пришла пора спасаться"… Церковь их не удовлетворяет, а нелюбовь к духовенству <…> облегчает полный разрыв с церковью в решительный момент» [51, июль 1915, с. 158]. Кем считать, к кому причислить этих «стариков и старух»? Отмечу, что такая статья могла быть опубликована в светской печати только после 1905 г. Некоторые из попыток определить численность старообрядцев в России очень интересны; так, вышеупомянутый еп. «Питирим в 1722 г. сообщал, что в его насчитывавшей всего лишь 437000 жителей епархии около 200000 раскольников» [25, с. 365]; при имп. Елизавете Петровне специальная комиссия нашла на русском Севере в 51 приходе 52.000 старообрядцев; замечательный старообрядческий историк и полемист Павел Любопытный (1772–1848) писал, что в его время в Петербурге, небольшом тогда городе, жило 12.000 старообрядцев; в 1833 г. их насчитали в России 7 000 000, в 1840-х гг. — 9 000 000, в 1859 г. — 9 300 000, в 1868 г. — 10 295 000; в начале XX в. высчитали, что в 1855 г. их было (при общем количестве «православных великороссов» — 32 000 000) 15 000 000, т. е. почти половина, «к началу XX века — даже до 20 000 000. <…> Многие представители православной церкви упорно оспаривали эти цифры» [25, с. 366–367]. «Во второй половине XIX века такой знаток вопроса, как П.И. Мельников (Андрей Печерский, сам бывший в молодости чиновником — специалистом по старообрядчеству) полагал, что они составляли около трети всего великорусского населения» [25, с.356]. «Оспаривать эти цифры» было и есть возможно именно из-за неопределенности в те эпохи понятия «старообрядец».
«Определить точно число раскольников в XVIII веке совершенно невозможно. Главная масса раскольников оффициально объявляла себя православными; другие избегали всякой прописки, так что раскол развивался и рос численно тайно от правительственных взоров. В середине XIX века в статистическом изследовании России, произведенном офицерами генеральнаго штаба (с проф. ген. Обручевым во главе), оффициальное число раскольников было указано в 806 тысяч при 56-ти миллионах православнаго населения. Но в самом "Сборнике" Обручева поясняется, что это число не соответствует действительности и что действительное число раскольников не менее 8 миллионов, т. е. 15 % населения. В конце XVIII века этот процент не был вероятно ниже. Во всяком случае можно сказать, что в эту эпоху все. что было живого в народе, способнаго к творчеству, отходило к расколу, и если мы захотим следить за движением народных идей, то нам нужно будет искать его главным образом именно в среде раскольников, а позднее и в среде тех сект, которыя образовались в XVIII и XIX вв., так как в "духовной ограде" господствующей церкви оставались по премуществу более пассивные и равнодушные элементы народной массы» [73, ч.1, с. 43–44]. То есть, в середине XIX в. истинная численность старообрядцев превышала официально объявленную приблизительно в 10 раз! — вероятно, такое или близкое соотношение верно и для других периодов истории (и даже до конца XX в.) старообрядчества. Замечательно полное и почти буквальное совпадение мнений умнейшего историка (А.Корнилова — «пассивны и равнодушны») и проницательнейшего поэта (А.Пушкина — «ленивы и нелюбопытны») о характере паствы господствующей Церкви. Сходно выразился и западный историк: «Цвет русского народа, его самые серьезные и степенные представители, благодаря узкой нетерпимости церкви, были доведены до такого фанатизма, который проявлялся, напр., в бесчисленных самосжиганиях (лишь бы избежать всякаго общения с антихристом); выгоду получали только духовенство и чиновники, для которых "раскол" всегда входил в рубрику "дохода"» [101, с. 27–28].
