Московская буржуазия на протяжении мая – июня еще надеялась, что ее интересы при организации продовольственного дела будут учтены. Однако эти надежды, как и ожидания по рабочему вопросу, быстро таяли. Июльский кризис с неудавшейся попыткой большевиков захватить власть показал, к чему ведет политика, проводимая советами. А затем оживился давний соперник купечества – питерский буржуазный клан, решивший самостоятельно выбираться из охватившего страну кризиса. В продовольственной сфере петроградские банки попытались захватить командные высоты, оттеснив кооперацию и советскую публику на вторые роли (разочарование партии друзей Керенского в советах рабочих и солдатских депутатов создавало для этого неплохие шансы). Они атаковали Министерство продовольствия уже не на каком-либо форуме, а на подконтрольной советам территории – в Общегосударственном продовольственном комитете (бывшем Особом совещании по продовольствию). В конце июля возник вопрос о ревизии продовольственных дел. Представители Совета негодовали: с их точки зрения, это выглядело уступкой контрреволюционным домогательствам. Общегосударственный продовольственный комитет не усматривал никаких оснований для немедленной ревизии, отвлекающей силы от текущей работы[1165]. Тем не менее очередная, пятая сессия комитета, состоявшаяся 8 августа, была фактически сорвана рядом участников, заявивших о несоответствии программы мероприятия серьезности момента: жизнь требует принципиального разговора о продовольственной политике министерства в целом. Начавшаяся дискуссия потонула в яростных нападках на хлебную монополию, введение которой не позволило создать дееспособную систему снабжения продовольствием. Продовольственные комитеты формировались под лозунгом демократизации во что бы то ни стало: их огромная и дорогостоящая сеть была, быть может, безупречно демократична, но абсолютно неэффективна. Окончательное устранение торгового аппарата от дел квалифицировалось как непоправимая ошибка. На все это представители Совета неизменно отвечали, что политика министерства абсолютно правильна и полезна. Пешехонов заявил, что «ломать твердые цены невозможно»; если это произойдет, в стране неминуемо начнется голод[1166]. Питерская пресса развернула безудержную травлю В.Н. Громана, одного из идеологов советской продовольственной политики. Например, «Биржевые ведомости» с издевкой рассуждали о необходимости предоставить ему возможность отдохнуть и подлечиться:
«Громан по всем признакам человек одержимый. Не надо его раздражать нападками в печати, не надо расстраивать его толками о ревизии его деятельности, а надо спокойно сделать то, чего требует примитивная гуманность: надо обревизовать его личное умственное и душевное состояние»[1167].
В самом правительстве началось сильное давление на министра продовольствия Пешехонова. Была выдвинута инициатива о введении в противовес ему специальной должности – верховного комиссара по продовольствию. На нее прочили крупного акционера Русско-Азиатского банка П.П. Ватолина[1168]; лоббировал это решение заместитель председателя премьер-министра, глава Министерства финансов Н.В. Некрасов (на этой почве он окончательно перессорился с социалистическим крылом кабинета). Вопреки сопротивлению министров-социалистов Временное правительство приступило к обсуждению с представителями частной торговли порядка их привлечения к продовольственному делу, о чем извещала пресса[1169]. Под представителями частной торговли подразумевались крупные питерские коммерсанты; об этом говорит тот факт, что московское купечество оставалось совершенно не в курсе происходящего. На Втором торгово-промышленном съезде в начале августа 1917 года С.Н. Третьяков для московских деловых кругов комментировал лишь распространявшиеся в столице слухи о возможной отмене хлебной монополии[1170].
Корниловские события и вызванный ими кризис власти отсрочили реорганизацию продовольственной системы. Однако четвертый состав Временного правительства, образованный на базе московской буржуазии, сразу приступил к делу. Прежде всего был упразднен Общегосударственный продовольственный комитет, вызывавший неприкрытую злобу буржуазных деятелей. Его заседания, прерванные корниловским выступлением, больше уже не возобновлялись. Советская публика негодовала, указывая, что власти юридически не имели права прекращать заседания: это мог сделать по собственному постановлению только сам комитет. Как писали «Известия»:
«путь, на который вступило Временное правительство, представляет собой не что иное, как возврат к худшим временам старого режима с его пренебрежением к общественным силам и общественной самодеятельности».
ВЦИК призывал к самому энергичному давлению на правительство[1171]. А оно тем временем провело совещание с крупными банками, на котором обсуждались условия финансирования продовольственных операций. Одного миллиарда рублей, выделенного на эти цели Государственным банком, было явно недостаточно. Банкиры указывали на то, что неустойчивость политического положения неизбежно сказывается на финансовой состоятельности кредитных учреждений. Но желание нового правительства привлечь наконец к хлебным операциям торговцев, обещавших подготовить по этому поводу свои предложения, можно было, считали финансисты, только приветствовать[1172]. Впрочем, обещания коммерсантов разработать какие-то планы были лишь формальностью, поскольку предложения питерской банковской группы давно уже были разработаны; при царском правительстве их продвигал министр внутренних дел А.Д. Протопопов, а в августе 1917 года – возглавлявший Министерство финансов Н.В. Некрасов. Напомним: суть этих предложений сводилась к передаче хлебной торговли сети банковских филиалов, густо покрывавшей всю страну. С этим связывалось и решение проблем финансирования продовольственного снабжения. Одним из условий открытия большой кредитной линии на продовольственные операции стало назначение на ключевой правительственный пост известного Ватолина. Однако эти меры заметно смущали купеческое правительство. Обещая привлечь на государственные нужды банковский капитал, оно тем временем затеяло реформу продовольственной системы. Предполагалось, что Россия будет разделена на несколько крупных районов; возглавят их известные в стране лица, наделенными большими правами. За назначения отвечал поволжский купец В.Н. Башкиров, занявший пост товарища министра продовольствия С.Н. Прокоповича. В октябре 1917 года особоуполномоченным по южному району, ключевому с точки зрения хлебного производства, успел стать полковник А.Е. Грузинов (герой февральско-мартовской революции в Москве), а по Уральскому району – атаман А.И. Дутов[1173]. «Биржевые ведомости» выражали недоумение: как, не успев обнадежить банковско-торговые круги, правительство начинает разделение страны на районы, которые должны управляться какими-то «особыми помпадурами»[1174]. Реорганизацию продовольственного дела вскоре прервал октябрьский переворот.
Земельный вопрос, в отличие от продовольственного, потребовал гораздо меньшего участия купеческой буржуазии, поскольку его решение было фактически предопределено. Столыпинский перевод деревни, приверженной общинным порядкам, на частнособственнические рельсы начался в последние десятилетия царизма и проходил с большим трудом. Аграрное законодательство обсуждалось и принималось Государственной думой в 1909 году. О том, какую позицию занимала тогда московская буржуазия, мы знаем благодаря статьям крупного фабриканта С.И. Четверикова. Столыпинские инициативы купечество не одобряло, смыкаясь в этом с кадетами. Как указывал Четвериков, каждому беспристрастному наблюдателю было ясно, что на основе хуторского хозяйства русская деревня существовать не сможет. Эта экономическая форма была чужда вековым устоям крестьянской жизни. Ее эволюция должна идти в сторону расселения «гнездами» по пять-десять хозяйств. Такие союзы по обработке сравнительно больших участков земли позволили бы сохранить взаимопомощь и связи с другими подобными «гнездами». Тем более что общественные угодья (леса, луга, водоемы) должны были оставаться исключительно в общественной собственности. Четвериков утверждал:
«Какие бы ни были дефекты предполагаемого проекта, в нем есть одна положительная сторона, которая может искупить многое: создается в деревне собственность и не разрушается община»[1175].
Этот баланс интересов дал бы возможность бороться с самыми темными сторонами общины, но не с самой общиной как таковой. В столыпинском же законе от 9 ноября 1906 года, констатировал Четвериков, напрочь отсутствовало специфическое народное понимание правды, так как его составители все надежды возлагали на экономическую составляющую:
