национальными движениями, оно вдохновляло национальную, революционную и антиколониальную борьбу в XIX и XX веках, как бы ни звали ее лидеров: Мадзини, Ленин, Роза Люксембург, Симон Боливар или Неру». К концу ХХ века этот учредительный нарратив постепенно терял свою притягательность, одновременно возрастало значение другого нарратива. Франсуа Фюре, ведущий историк Французской революции в год ее двухсотлетия, в 1989-м, заявил, что мобилизующее воздействие этого знака истории и его политической символики иссякло. По словам Конфино, «в это же время началось значительное воздействие Холокоста в качестве учредительного события нашей эпохи». Как прежде Французская революция, так теперь Холокост выдвинулся на роль гегемонистского учредительного символа политической культуры, задав культурные рамки для исторических толкований, этических ценностей, политических притязаний и новых ключевых концепций.
Конфино сравнивает метафорику обоих учредительных событий по их отношению ко времени. Оба разбивают историческое время, оба описывались как извержение, потрясение и другими метафорами насилия. Если Фридрих Шлегель считал Французскую революцию «универсальным землетрясением, безмерным наводнением в политическом мире», то Жан-Франсуа Лиотар говорил о Холокосте, как о смертоносном землетрясении, уничтожившем и сами инструменты измерения землетрясений [442]. Он имел в виду невозможность синхронно истолковать этот знак истории, вся чудовищность которого раскрывалась лишь постепенно. В отличие от Французской революции, которую ее действующие лица и очевидцы (и прежде всего Гегель) сами называли эпохальным историческим разрывом, Холокост лишь через десятилетия обрел значение универсального морального учредительного события. В описанном Алоном Конфино сдвиге фундаментальной для Запада моральной и политической символики можно видеть весь спектр модерна – от утопии до травмы. Насилие, которое в случае Французской революции поддерживало утопию и ознаменовало собой радикально новое начало, в случае Холокоста привело к немыслимому прежде слому цивилизации. Здесь проявляется двуликость европейского модерна как учредительного насилия и травматического разрушения. Если Французская революция притязала на рациональность, «творение истории» и прогресс гуманизма, то Холокост ознаменовал собой «крушение всех исторических законов, разума и веры в прогресс человечества». Если различные аспекты Французской революции сегодня можно публично подвергать сомнению, то соответствующие критические рассуждения о Холокосте, ныне обретшем сакральный статус, табуированы. По мнению Конфино, в наши дни Холокост все больше вытесняет Французскую революцию как западное учредительное событие и в свою очередь превратился в «символическое руководство», в свете которого вспоминается, забывается и толкуется прошлое, а равно выдвигаются политические притязания и проводится размежевание между добром и злом. Это руководство, по которому сверяют ценности и определяют терминологию, могут взять на вооружение и использовать даже те, кто непосредственно исторически с Холокостом не связан [443].
Эйфория Французской революции относительно будущего и ее оптимизм относительно прогресса полностью сошли на нет, в то же время бремя травматического прошлого и отягощенных им воспоминаний возросло. Хотя Макс Вебер считал, что «отрицательный опыт не ведет к прогрессу, а насилие всегда порождает насилие» [444], сегодня мы знаем, как можно выйти из спирали насилия, а именно с помощью новой мемориальной культуры. Ее ключевой вопрос: можно ли «опыт пережитого насилия трансформировать таким образом ‹…› чтобы из него извлечь энергию для приверженности положительным ценностям?» [445] Эту новую приверженность положительным ценностям можно увидеть в Конвенции о предупреждении геноцида, авторитетно сформулированной Рафаэлем Лемкиным, а также во Всеобщей декларации прав человека 1948 года как новой нормы гуманности: в подчеркивании достоинства человека и в безусловной защите уязвимого человека.
«Возрождение Германии», или Что должны знать немцы о своих нарративах
В школах предмет истории входит в учебный план; в университетах ученые исследуют исторические события с разных точек зрения и с помощью новейших методов. Вместе с тем почти не обсуждаются нарративы, которые двигали и продолжают двигать немецкую историю. Для историков это «мифы» или идеологии, а значит, не предметы, достойные исследования. Нарративами пользуются, ими злоупотребляют, с их помощью интерпретируется история. Они содержат в себе целый арсенал топосов, символов и воспоминаний, которые побуждают к политическим действиям и на которые люди вновь и вновь ссылаются на протяжении длительного времени. «Нарративные структуры эффективны в организации акций, опыта, воспоминаний и репрезентаций» [446]. Действительно, немецкая история вызывает немало вопросов, адекватно ответить на которые нельзя, зная лишь имена, населенные пункты, события и даты. Что, например, заставило немцев так внезапно и радикально превратиться в нацию преступников? Чтобы понять это, необходимо проникнуть в умонастроение соответствующей исторической эпохи, в ее «утопии», ценности и страхи, короче говоря, в «воображаемое», что двигало историю. Алон Конфино пишет: «Более глубокое понимание истории требует интуиции и исторического воображения» [447]. Он имеет в виду, что в исторические исследования стоит вовлекать доминирующие исторические воспоминания, интерпретации и стереотипные представления, которые поддерживали культуру и политику минувшей эпохи. Я подхватываю эту мысль, ибо прояснение национальных нарративов, особенно если они ведут к глубоким разломам в обществе или эскалации насилия, может стать эффективным средством коллективной саморефлексии. Поскольку самосознание большинства наций опирается на исторические события и память о них, увековеченную памятниками и возобновляемую определенными датами, знакомство с эволюцией национальных нарративов может стать важным ключом к историческому образованию граждан, а также помочь школьникам понять контекст событий и вооружиться против антисемитизма и ксенофобии. Немецкая история бесконечна, чего не скажешь об истории немецкой нации. Поэтому дальше мы вкратце опишем, как переплетались немецкие мифы в последние два столетия.
История, которая сформировала современную Германию с ее нормативными ценностями и одновременно бродит, как призрак, в непроработанных нарративах и воспоминаниях, начинается с наполеоновских войн. Именно Наполеон дал толчок немецкой истории национального строительства, причем двояким образом: как герой-освободитель, принесший немцам ценности свободы, равенства и братства Французской революции в виде Гражданского кодекса, и как колониальный завоеватель, чья армия воевала против Пруссии и подчинила немецкие города и местную власть его централизованному правлению. Неоднозначность этого толчка очевидна, ибо, с одной стороны, с ним пришла свобода и модернизация в форме ценностей Французской революции, а с другой – несвобода в форме чужеземного владычества, породившего у немцев стремление к национальному самоопределению. В том и другом случае Наполеон способствовал новому национальному движению в Германии. В своей либеральной форме это движение, поддержанное не только студентами и их братствами, но и горожанами, торговцами, ремесленниками и профессорами, соединило обе идеи свободы: индивидуальной и национальной. Об этом нам напоминает национальный гимн, а также празднование 19 марта 2018 года в замке Гамбах 175-летия Торгово-промышленной палаты, создание которой федеральный президент Франк-Вальтер Штайнмайер уподобил рождению немецкой демократии. В своей речи, обращенной к виноделам и представителям среднего бизнеса Пфальца, он актуализировал это воспоминание и тем самым обновил мечты и идеалы той эпохи: «Тому, что мы
