уже не ассоциируется с Францией и Наполеоном, а предстает делом рук евреев, просочившихся во Францию. Теперь эти же евреи с их демократическими ценностями намерены проникнуть в немецкие города и немецкое государство. Таким образом, оба центральных элемента немецкого нарратива радикально переосмыслены и скомбинированы по-новому: демократический мотив освобождения выступает отныне под видом еврейского (мирового) заговора, а национальный мотив единства стилизуется под борьбу не на жизнь, а на смерть расистской «народной общности» против (мирового) еврейства.
Идеи демократии (свобода, равенство и братство), пришедшие из Франции и давшие ростки немецкого освободительного движения, теперь считаются кознями дьявола, против которого восстает новая немецкая революция во имя расовой чистоты и защиты родины. Поскольку ассимилированные евреи утратили свой идентичный облик, нацисты в карикатурах сводят его к ходячим, всюду узнаваемым стереотипам – вплоть до именования их Сарами или Израилями в личных документах и маркировкой желтыми звездами. Эта маркировка становится предпосылкой для трех последующих стадий насилия: изгнания, репрессий, уничтожения. Ибо в глазах нацистов евреи олицетворяют не только другую религию и чуждую расу, но и демократические ценности, которые должны исчезнуть из немецкой истории, чтобы их место могла занять новая немецкая революция расы. «Еврейский вопрос – ключ к мировой истории», говорилось в нацистском пресс-релизе в январе 1944 года; так называемое «окончательное решение», уничтожение евреев всеми доступными средствами – а во время истребительной войны на Востоке Европы таких средств становилось все больше, – стало «решением» этого еврейского вопроса в последние годы войны. Конфино пишет: «Национал-социализм ставил перед собой цель создать новое общество, расовую цивилизацию, которая должна была сформировать Германию, Европу и весь мир путем систематического преследования и уничтожения целых этнических групп. ‹…› Этот антиеврейский фантазм позволял нацистам видеть мир без евреев» [455]; более того, этот фантазм был воплощен в жизнь с немыслимой методичностью массовыми расстрелами и индустриализированным геноцидом.
Не удивительно, что антиеврейский фантазм исчез после 1945 года из всех СМИ, а его место постепенно занял Холокост как новый знак истории и ключевое событие для немецкой идентичности. Не так уж важны конкретные подробности, большинство немцев слышали и знают об убийстве евреев нацистами. Но в какой форме и в каких контекстах передается сегодня это знание? Времена стремительно меняются, появился интернет – новый источник информации, возникли новые нарративы, всплывают и переосмысливаются старые образы. С какими новыми знаниями конкурирует Холокост, с какими новыми образами он смешивается? Если исторические контексты изменчивы, то образы и схемы аргументации остаются на удивление постоянными. Сегодня в Европе есть немало националистически настроенных государств, которые вновь вытаскивают собственную фашистскую историю или чтят нацистских коллаборационистов как героев. В этих странах не только прекрасно видят Европу без мигрантов, но и делают все возможное, чтобы пресечь и не допустить их в свою страну. В Германии снова бесстыдно обращаются к старому образу немцев как однородному этническому коллективу, добавляя к нему новые разграничения между христианами и мусульманами, европейцами и африканцами. Сегодня из страха перед еврейским проникновением в немецкую народную общность возник фантазм «ассимиляции немцев» (Umvolkung). В то время как в других европейских странах, например во Франции или Англии, выходцев из их бывших колоний интегрируют в общество, в Германии правые группировки отчаянно сопротивляются новой нормальности – растущей доли мигрантов в населении. Они считают, что зловещие чужаки опять угрожают немецкой идентичности. Выступая в 2016 году в бранденбургском Эльстерверде, тогдашний председатель АдГ Александер Гауланд говорил о «попытке постепенно заменить немецкий народ населением, прибывающим со всех частей света». Он назвал Ангелу Меркель «канцлером-диктатором» и процитировал припев из песни неонацистской рок-группы «Гиги и коричневые городские музыканты»: «Сегодня мы толерантны, а завтра – чужие в собственной стране». Сама песня входит в CD-альбом «Адольф Гитлер жив!», выпущенный (и запрещенный) в 2016 году. Сознавал ли Гауланд эту перекличку или нет, но его пропагандистская кампания против «канцлера-диктатора» Ангелы Меркель идет параллельно с подспудным соглашением с настоящим диктатором.
Во всех этих перекличках прошлого и настоящего есть нечто общее – история в них не только творится, но и эмоционально переживается и рационально познается. Именно это подразумевается под действием тех или иных нарративов, которые служили людям ориентирами для понимания их прошлого, осмысления настоящего и чаяния будущего. Эти глубоко усвоенные нарративы включают в себя мечты и страхи, воспоминания и надежды, желания и фантазии. Нарративы общества, психологически эффективно связывающие все эти элементы, далеко не безобидны. Политика – постоянная борьба за них. Ход истории покажет, какие из нарративов утвердятся, станут господствующими, а какие будут отброшены. Но даже то, что отброшено, может, если позволят политические условия, вновь вернуться.
4. Гражданские и воинствующие нации
Фрэнсис Фукуяма справедливо указал на важную роль эмоций в политической деятельности и в политике идентичности. Чтобы точнее описать побудительные мотивы политических движений, он воспользовался древнегреческим понятием «тимос» (thymos). Тем самым он продолжил давнюю традицию политической мысли США, представляя ее третье поколение [456]. Родоначальником этого направления считается Лео Штраус, который до своей эмиграции в США в 1938 году вступил в интеллектуальный спор с Карлом Шмиттом. Оба были противниками либерализма, но придерживались совершенно разных предпосылок и подходов: Штраус своим антилиберализмом защищал и укреплял американскую демократию, тогда как Карл Шмитт разрушал демократию в Веймарской республике. В США Штраус стал основателем неоконсервативной школы «штрауссианцев». Своими лекциями о Платоне он ввел в политическую теорию понятие «тимос», которое Фукуяма в свою очередь заимствовал у своих учителей – Аллана Блума и Харви Мэнсфилда. Впервые в развернутом виде Фукуяма использует понятие тимоса в третьей части своей книги «Конец истории и последний человек» (1992). В этом авторитетном исследовании он связал платоновскую концепцию тимоса, воспринятую в трактовке Лео Штрауса, с гегелевской концепцией «признания» (Anerkennung) в ее истолковании французским философом Александром Кожевым. Концепция тимоса и концепция признания привели Фукуяму к его тезису о конце истории. После распада Советского Союза в капиталистической либеральной демократии, согласно кожевской интерпретации Гегеля, замерла также классовая борьба за признание между рабом и господином, а вместе с ней – и двигатель истории.
После того как в 2018 году Фукуяма пересмотрел свой тезис о конце истории, он, по-прежнему связывая тимотический комплекс с проблемой признания, толковал эту проблему уже не через гегелевскую диалектику раба и господина, а в свете политики идентичности. Таким образом, он переместил понятие признания из политико-экономического контекста в социально-культурный контекст. Новая борьба за признание, как подчеркивает Аксель Хоннет в своей книге «Борьба за признание», морально мотивирована. Это следует уже из ее подзаголовка: «О моральных основаниях социальных конфликтов»
