Гость не остается в долгу и старается быть еще вежливее.
— Прошу вашего извинения за мою грубость, невоспитанность и неделикатность, которой я вас вероятно, тогда обидел, — возражает он им, не переставая униженно кланяться до самого пояса.
— Как можете вы говорить это, когда я, а не вы, виноват в том, что не оказал вам должного почтения? — с живостью прерывает его хозяин.
— Что вы? — возражает хозяину гость: — выдали мне урок хороших манер!
— Но как могли вы снизойти до того, чтобы удостоить своим посещением мою убогую лачугу? — не перестает ломаться хозяин, корча при этом удивленную физиономию.
— Напротив, — я никогда не перестану удивляться вашей доброте и снисходительности, позволившей вам принять в таком почтенном доме, как ваш, такую ничтожную личность, как я, — возражает гость, как будто не на шутку удивляясь невероятной снисходительности моего хозяина.
На этом почти всегда прекращается обычный церемониал приветствий.
Весь этот странный диалог сопровождается низкими поклонами и хрипением ускоренного дыхания, что должно служить признаком особого усердия, в котором каждая сторона, видимо, желает превзойти другую.
Наконец, раздается заключительный возглас: «Аригато!», что означает: «милости просим!», — и гости переступают порог дома.
Здесь они держатся сначала немного церемонно и принужденно, но вскоре сбрасывают с себя эту необходимую по этикету маску и становятся очень милыми, простыми и сообщительными людьми.
Хозяин и хозяйка лезут из кожи вон, чтобы сделать для своих гостей приятным пребывание в их доме. Они занимают их с таким умением, радушием и гостеприимством, что им могла бы позавидовать любая европейская салонная львица. Им показывают различные вещи: альбомы, редкости, фотографические снимки, картины; гости усердно рассматривают все эти вещи, испуская возгласы удивления вкусу и выбору хозяев, ибо по японскому этикету принято обнаруживать большой интерес в этих случаях.
Наконец, начинается обед.
Гости рассаживаются в кружок на циновках, не переставая весело и оживленно болтать, между тем как хозяйка, ее дочери и прислуга не перестают подавать нам всевозможные блюда.
Сначала подаются на лакированном табурете (деревянном или из папье-маше) чашки, наполненные супом и вареною рыбой. Суп приходится пить прямо из чашек, а рыбу, вместо вилок и ножей, употребление которых японцы не знают, нужно есть двумя чистыми лакированными палочками цилиндрической формы. Управляться этими орудиями мне в высшей степени трудно; по крайне мере, мне ни разу не удавалось доносить пищу до рта и почти всегда приходилось ловить ее на лету руками. Но японцы замечательно выдержанны и тактичны: они и вида не подают, что от них не ускользает мое замешательство, вызываемое каждый раз моими неудачными опытами, и продолжают оживленно болтать, как ни в чем не бывало, удивительно ловко управляясь этими своеобразными вилками, которые они пускают в ход, держа их лишь двумя пальцами — указательным и безымянным — своей правой руки.
После супа подается еще длинный ряд разнообразных блюд в микроскопических дозах: дичь, корни какой-то лилии, морская капуста, джинь-жан, трепанги,[118] еще какие-то супы — всего, кажется, до пятнадцати блюд. В заключение, подано было неизбежное кэри.
Кэри — это крутая рисовая каша, облитая крепчайшим соусом, называемом «соей» с прибавкой тонких ломтиков мяса. Когда возьмешь это блюдо в рот, то оно буквально обжигает, как раскаленным железом. «Соя» приготовляется из пшеницы, бобов, поваренной соли и воды и в полузакрытой кадке вся эта смесь бродит от 1 1/2 до 5 лет! Еще на пароходе мне сообщили туземную поговорку насчет сои: японцы говорят, что «соя тем лучше, чем больше утонет в ней крыс, пока она готовится на фабрике». При известном обилии крыс в Японии это слишком похоже на правду. Кушанье это приелось мне еще раньше, когда я плавал из Владивостока в Японию на «Сатцума-Мару» и в отеле «Belle-vue». Оно очень остро и пикантно на вкус, но после того как я узнал секрет приготовления «сои», я уже не прикасался к этому блюду.
К десерту поданы были фрукты, душистый чай в великолепных фарфоровых чашках величиною с наперсток и, наконец, в большом лакированном ящике ароматичный японский табак, состоящий из тончайших волокон, которым набивали свои трубки все сидящие за столом, не исключая подростков обоего пола и женщин.
После этого молодежь и дамы с хозяйкой отправились в садик гулять, а мужчины остались и продолжали пить саке — рисовую водку, которую еще раньше подавали всем во время обеда в изящных фарфоровых сосудах-флаконах.
Каждому из обедавших подан был перед этим сосуд с чистой водой и микроскопическая чашка емкостью не более столовой ложки.
Бутылки для сакэ
Перед концом визита подают на листе белой бумаги варенья и лакомства, и едят их палочками. Чего не сможет съесть посетитель, то он завертывает тщательно в бумагу и кладет в карман, сделанный в рукаве. Обычай уносить все, чего нельзя съесть, повсеместен в Японии; на больших обедах, лакеи приглашенных особ приносят корзины, так устроенные, что в них можно уносить остатки пира. Кажется, что эти объедки раздаются бедным людям и нищим.
Ф. Зибольд. Путешествие по Японии. Том 2. С. 20.
Столик для посуды
«Саке» или «саки» — очень крепкий и острый напиток и подается всегда теплым. Следуя японскому этикету, нужно выпить первую чашку этого горячительного напитка за здоровье хозяев, а потом за здоровье гостей поочередно. Для этого нужно выпить ее, произнося по-японски: «Банзай!» («Ваше здоровье!»), поднести ее к своему лбу и затем с низким поклоном передать тому лицу, за здоровье которого вы пьете, а он, в свою очередь, проделывает с вами ту же церемонию. Японцы мужчины любят при случае выпить, и пир затягивается до глубокой ночи.
Когда я смотрел на это малорослое общество — японцы отличаются крайне невысоким ростом, — на эту массу микроскопических чашек, флаконов, блюдечек, чайников, и наконец, на эти микроскопические блюда, годные, каждое в отдельности, разве только для лилипутов и грудных детей, — то мне как-то невольно казалось, что я попал в общество взрослых детей, играющих в маленькое хозяйство и употребляющих пищу больше для забавы и развлечения, чем для утоления голода. Но эти «взрослые дети» дали мне здесь же доказательство такого огромного такта и деликатности, какой похвалиться могут не всегда и европейцы.
Многие из бывших на обеде гостей видели меня здесь впервые, знали, что я иноземец, из любознательности поселившийся в японской семье, но ничем не выказали не только назойливости, но даже вполне естественного в этом случае любопытства. Они приняли меня как старого знакомого, смотрели сквозь пальцы на частое, по неведению, нарушение мной японского этикета и как будто не замечали тех постоянных курьезов, которые происходили со мной во время обеда, или от незнания ритуала, или от неумения обращаться с некоторыми вещами. Словом, я здесь не только не встретил той назойливости, с какой еще недавно меня окружали корейцы в Фузане, и впоследствии аннамиты и сиамцы — в Кохинхине, индусы — на Цейлоне, арабы — в Адене, сомалийцы — в Периме и даже китайцы — в Шанхае и Гонг-Конге, — но и имел здесь дело с людьми вполне благовоспитанными и приличными.
В заключение еще одна характерная подробность, рисующая нравы японцев.
Во время обеда, когда подавались наиболее вкусные блюда, некоторые гости забирали с собой все, что им нравилось больше всего и чего они не могли, однако же тут же съесть, и клали в свои широкие рукава, завернув предварительно объедки в несколько листков тонкой японской бумаги, которую они всегда носят с собой, (в широких рукавах киримона), употребляя ее вместо носовых платков и салфеток.
Как рассказывали мне позже, японцы низшего класса не изменяют этого обычая даже тогда, когда им приходится обедать у иностранцев.
Европейцам, живущим в Японии, еще памятен наделавший в свое время столько шума случай, имевший место на официальном обеде у представителя Англии, посланника лорда Эльджина, данном им уполномоченным японского императора.
Когда уполномоченные микадо до окончания обеда, перед отъездом домой, начали вдруг торопливо завертывать в бумажки оставшиеся у них на тарелках объедки ветчины, колбасы и пирожных и класть их в рукава, имея в виду показать дома, чем их угощали у английского лорда, — то последний и вся его свита были так поражены этим небывалым инцидентом, что даже, говорят, забыли проводить их до порога дверей, чем нанесли тяжкую обиду самолюбивым японцам.
