Тверская улица в домах и лицах - Александр Анатольевич Васькин

По новому генеральному плану реконструкции г. Москвы движение транспорта через площадь Пушкина будет двухъярусное, как у Белорусского вокзала, отличие только в том, что там трехъярусное движение (поезд, троллейбус и метро).

Другой товарищ интеллигентного вида, в сером костюме и в шляпе, сказал: «Еще в давнее время, в 1878–79 гг., когда определяли место для памятника Пушкину, то предполагалось его ставить на Страстной площади. Но попы Страстного монастыря опротестовали это перед царем Александром III, считая Пушкина безбожником, да еще и стоять он будет спиной к монастырю. Тогда царь согласился поставить памятник на бульваре».

Третий товарищ, в военной гимнастерке, блондин, сказал о том, что при нынешней технике этот памятник перевезут легко. А здесь, на его месте, как на Цветном бульваре, устроят клумбы, поставят фонари, сделают ступеньки и т. д.

Четвертый старичок, в очках, отметил то, что перевозить памятник, как дома перевозили, нельзя, он развалится, ибо у него нет опоры внутри, как у домов. Его нужно перетаскивать частями.

Вместе с этим находятся и такие люди, которые резко возражают, что памятник хотят переставить на площадь. Они за то, чтобы он стоял на старом месте.

Одна старушка, все лицо ее в морщинах, сказала: «Не нужно переносить памятник на площадь. Он стоит здесь уже более полсотни лет. Рабочие против этого перетаскивания памятника. На это будут израсходованы миллионы рублей, которые падут на плечи трудящихся в виде дополнительных налогов. Информация Свердловского РК ВКП(б)» (Центральный архив общественно‑политической истории Москвы).

В ночь с 13 на 14 августа 1950 г. памятник (70 тонн) приподняли на четырех гидравлических домкратах и на специальных тележках отправили с Тверского бульвара в дальнюю дорогу (120 метров) на Пушкинскую площадь. Ночь – вполне обычное время суток для совершения всяких беззаконий и вероломств. Занимался переездом все тот же трест по передвижке и разборке зданий, что участвовал в довоенном разрушении Страстной площади. К раннему утру все было кончено.

Инициаторы переноса памятника не читали, видимо, очерк Марины Цветаевой «Мой Пушкин», в котором она так искренно и нежно объяснилась ему в любви:

«Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник‑Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под снегом, – о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник Пушкина».

Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста «Бесов», верста «Зимней дороги», верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.

Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший почти так же непреложно, только не так высоко, – памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было), ежедневных неизбежных прогулок – на Патриаршие пруды – или к Памятник‑Пушкину.

Памятник Пушкина был и моей первой встречей с черным и белым: такой черный! такая белая! – и так как черный был явлен гигантом, а белый – комической фигуркой, и так как непременно – нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала черного, а не белого, черное, а не белое: черную думу, черную долю, черную жизнь.

…Потому что мне нравилось от него вниз по песчаной и снежной аллее идти и к нему, по песчаной или снежной аллее, возвращаться, – к его спине с рукой, к его руке за спиной, потому что стоял он всегда спиной, от него – спиной и к нему – спиной, спиной ко всем и всему, и гуляли мы всегда ему в спину, так же как сам бульвар всеми тремя аллеями шел ему в спину, и прогулка была такая долгая, что каждый раз мы с бульваром забывали, какое у него лицо, и каждый раз лицо было новое, хотя такое же черное. (С грустью думаю, что последние деревья до него так и не узнали, какое у него лицо.)

Памятник Пушкина я любила за черноту – обратную белизне наших домашних богов. У тех глаза были совсем белые, а у Памятник‑Пушкина – совсем черные, совсем полные. Памятник‑Пушкина был совсем черный, как собака, еще черней собаки, потому что у самой черной из них всегда над глазами что‑то желтое или под шеей что‑то белое. Памятник Пушкина был черный, как рояль. И если бы мне потом совсем не сказали, что Пушкин – негр, я бы знала, что Пушкин – негр.

От памятника Пушкина у меня и моя безумная любовь к черным, пронесенная через всю жизнь, по сей день полноценность всего существа, когда случайно, в вагоне трамвая или ином, окажусь с черным – рядом. Мое белое убожество бок о бок с черным божеством. В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина – черный памятник Пушкина моего дограмотного младенчества и всея России.

…Потому что мне нравилось, что уходим мы или приходим, а он – всегда стоит. Под снегом, под летящими листьями, в заре, в синеве, в мутном молоке зимы – всегда стоит. Наших богов иногда, хоть редко, но переставляли. Наших богов, под Рождество и под Пасху, тряпкой обмахивали. Этого же мыли дожди и сушили ветра. Этот – всегда стоял.

И если я до сих пор не назвала скульптора Опекушина, то только потому, что есть слава большая – безымянная. Кто в Москве знал, что Пушкин – Опекушина? Но опекушинского Пушкина никто не забыл никогда. Мнимая неблагодарность наша – ваятелю лучшая благодарность».

По поводу переноса памятника высказалась нелицеприятно Юлия Друнина в стихотворении «Остров детства» в 1987 г., параллельно она раскритиковала и перенос памятника Гоголю:

Но все же, несмотря на переезд памятника, к нему «не заросла народная тропа». Особенно много народу собирается здесь каждый год, в шестой день июня, когда по давней традиции сюда приходят поклонники Пушкина, чтобы