И подобное, так сказать, "советско-революционное" сознание, вернее, даже энтузиазм был безусловно присущ большинству тогдашних студентов. Меня особенно впечатляло, что и сын репрессированного, Станислав Лесневский, был полон этим энтузиазмом и, в частности, весь пронизан стихами Маяковского. И поскольку я пришел в университет без какого-либо политико-идеологического "багажа", этот своего рода "вакуум" в моем сознании был, должен признаться, быстро, за несколько месяцев заполнен тем, что заполняло умы и души окружавших меня молодых людей. В мае 1950 года я вступил в ВЛКСМ, притом теперь уже горячо желая этого (спустя восемь лет, в июле 1958-го, я, напротив, был рад по возрасту выбыть из комсомола...).
Естественно возникает вопрос о том, как же воспринимались "негативные" стороны того времени, которых нельзя было не замечать. Да, все мы то и дело сталкивались с очевидными проявлениями мертвящего бюрократизма, казенщины, тупой догматики, а подчас с грубым насилием и жестокостью власти. Но все это воспринималось как "отклонения" от истинной основы жизни страны,- в конце концов как результаты действий отдельных негодяев или недоумков, которые когда-нибудь обязательно потерпят поражение. В частности, почти никто не связывал подобные явления со Сталиным: казалось, что все прискорбное творится без его ведома и против его воли.
Вот, скажем, в 1950 году было опубликовано его сочинение "Марксизм и вопросы языкознания", в котором не без гнева говорилось, что в лингвистике в течение многих лет "господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робки попытки критики... преследовались и пресекались... снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи... Общепризнанно, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая... стала самовольничать и бесчинствовать... аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность..."25 и т. п.
Ныне эти сталинские слова толкуются как выражение крайнего лицемерия, ибо ведь и он сам "попирал" (и это действительно так) "свободу критики". Однако тогда эти слова Сталина воспринимались совсем иначе, и на заседании факультетского Научного студенческого общества состоялась довольно свободная дискуссия о самом этом сталинском сочинении. Обсуждался "вольнодумный" доклад студента Петра Палиевского, а в заключение один из комсомольских "вождей", Юрий Суровцев*, обличал это вольнодумство.
Характерной чертой сознания тех лет было то, что ныне называют (хоть и не очень грамотно) "ностальгией по прошлому": представлялось, что жизнь была ярче и вольнее в непосредственно революционное время, в ту же "эпоху Маяковского".
Словом, все то, что вызывало у многих студентов критическое (или даже резко критическое) отношение, осознавалось как отступление от подлинных основ социализма, революционности, "советскости". Существенно, что негативные оценки жизни в СССР отнюдь не сочетались тогда (в отличие от позднейших времен) со сколько-нибудь позитивным отношением к "капиталистическому миру"; напротив, в нем нередко видели "виновника" тех или иных наших бед, и, в частности, поистине восторженно относились к любым "революционным" событиям и деятелям стран Запада и Востока.
Так, в 1951 или 1952 году в университетском клубе состоялась встреча с вырвавшимся из тюрьмы турецким поэтом-коммунистом Назымом Хикметом, и его успеху могли бы позавидовать нынешние кумиры эстрады; в конце вечера студенты ринулись к сцене, жадно стремясь прикоснуться к протянутым навстречу рукам Хикмета (признаюсь, что и я сам прикоснулся...).
Вполне уместно утверждать, что многие из нас были намного "левее" Сталина, который, например, как отмечалось выше, был категорически против ввязывания в войну с США в Корее, хотя Хрущев уговаривал его так поступить; уже из этого видно, что хрущевская "левизна" могла найти горячую поддержку у активной части молодежи, или, говоря конкретно, у комсомольцев конца 1940 - начала 1950-х годов, значительная часть которых вскоре вступила в партию*. Помню, как группы студентов, проходя мимо расположенного тогда вблизи от университета посольства США, нарочито громко запевали воинственные песни того времени типа "Москва - Пекин"...
Я говорю именно о молодежи, поскольку ее тогдашняя настроенность хорошо известна мне лично. Но из свидетельств других людей и документов явствует, что аналогичные устремления были присущи тогда и многим членам партии старших поколений.
Стоит еще добавить, что "комсомольский энтузиазм" владел в то время и такими молодыми людьми, позднейшая жизнь и деятельность которых шла в совсем ином русле. Так, ныне даже нелегко поверить, что литературовед Сергей Бочаров и культуролог Георгий Гачев в конце 1940 - начале 1950-х годов входили в руководство факультетской организации ВЛКСМ... И, между прочим (вопреки господствующим теперешним представлениям о том времени), комсомольской "карьере" Гачева не помешало ни то, что его отец был репрессирован в 1938 году, ни то, что его мать - еврейка; осенью 1949 года* Гачев стал секретарем организации ВЛКСМ III курса факультета, в которой насчитывалось более 300 комсомольцев.
Я не случайно взял слово "карьера" в кавычки. Сейчас многие склонны полагать, что в сталинские времена активное участие в "работе" комсомола и, тем более, партии принимали, главным образом, люди, стремившиеся занять высокие посты и обрести всякого рода привилегии. Конечно, подобных людей было немало, к ним принадлежал, например, упомянутый выше "профессиональный обличитель" идеологических диверсий Суровцев. Но ни Сергей Бочаров, ни Георгий Гачев, ни большинство из названных мной выше студентов той поры вовсе не были "карьеристами",- что доказывает их последующая жизнь: они не только не стремились войти во власть, но в той или иной мере противостояли ей. И их участие в "работе" комсомола в университетские годы диктовалось их тогдашней искренней убежденностью, а не стремлением "выдвинуться".
Кто-либо может сказать, что характеристика мировосприятия студентов "предоттепельного" времени не дает оснований для широких выводов, для суждений о тогдашней идеологической ситуации вообще. Но я полагаю, что такие основания все же есть. Ведь среди этих студентов были люди, прибывшие из различных областей и краев страны, и значительная часть выпускников были распределены опять-таки в разные места. Далее, убеждения этой молодежи складывались, конечно, не на пустом месте; они так или иначе опирались на идеологию наиболее активных людей старших поколений, хотя - как это и характерно для молодых людей вообще - они шли дальше, "заостряли" то, что восприняли от отцов и дедов.
* * *
Возвратимся теперь к сопоставлению двух послесталинских "программ" дальнейшего развития страны,- условно говоря, "маленковско-бериевской" и "хрущевской". Как уже сказано, первая ориентировалась на государство, вторая - на партию. Правда, в некоторых сочинениях о том времени утверждается, что Маленков, став председателем Совета министров и отказавшись от поста секретаря ЦК, вместе с тем все же сохранил за собой главенство в верховном органе партии - Президиуме ЦК, ибо именно он поначалу председательствовал на его заседаниях.
Однако все члены президиума ЦК, за исключением одного только Хрущева, занимали вместе с тем высшие государственные посты, где и была сосредоточена их деятельность. А повседневной практической деятельностью партии ведал Секретариат ЦК, которым единолично руководил Хрущев. Таким образом, наметилась основа для своего рода двоевластия,- хотя поначалу государство играло безусловно первостепенную роль.
Автор еще недавно популярных, но теперь полузабытых сочинений, один из "советников" Хрущева, Федор Бурлацкий, в 1953 году был сотрудником "главного" журнала "Коммунист" и присутствовал на докладе Маленкова, прочитанном, по-видимому, осенью того года, перед "аппаратом" ЦК КПСС. В докладе, сообщает Бурлацкий, "то и дело звучали.. уничтожающие характеристики... Надо было видеть лица присутствовавших, представлявших тот самый аппарат, который предлагалось громить. Недоумение было перемешано с растерянностью, растерянность - со страхом, страх - с возмущением. После доклада стояла гробовая тишина, которую прервал живой и, мне показалось, веселый голос Хрущева: "Все это, конечно, верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат - это наша опора". И только тогда раздались бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Так одной фразой Первый секретарь завоевал то чего Председатель Совета Министров не смог своими многочисленным речами"26. И всего за год с лишним "соперничество" государства и партии окончилось победой последней. Но ясное представление об этом соперничестве имеет немалое значение для понимания и того времени, и последующей истории страны.
