Ни одно из этих средств, включая радио, не было доступно командирам Великой войны. Вместо этого они зависели, когда уже были выкопаны линии окопов, от неизменной и негибкой сети телефонных кабелей, ведущих тыл через цепь промежуточных штабов — батальона, бригады, дивизии, корпуса, армии — в штаб главного командования. На удалении от передовой кабель можно было протягивать по земле; в "зоне поражения", где падали снаряды, он должен был быть заглублен. Опыт показал, что кабель, "захороненный" на глубине менее двух метров, мог быть перебит артобстрелом, поэтому полы окопов кропотливо раскапывали, чтобы обеспечить необходимую защиту кабеля. К 1916 году британская армия разработала вполне разумную систему разветвлений на каждом промежуточном командном уровне, так что штаб мог передавать приказы в трех направлениях — вперед, в тыл соседние штабы — из одного и того же пункта связи.
Все работало отлично, пока не начались сражения. Затем система сломалась, и произошло это на передовой. В обороне, под вражеским обстрелом, пункты передачи оказывались разбиты, а ключевой персонал — артиллерийские наблюдатели на передовой — погибали, пытаясь выполнить задание. В наступлении, по мере того как войска перемещались вперед, они оставляли за спиной передние пункты кабельной сети и автоматически теряли контакт с тылом, в то время как другие средства связи — сигнальные лампы, почтовые голуби — слишком зависели от случайности. Неудовлетворительности результатов в обеиx ситуациях есть многочисленные и повторяющиеся свидетельства. Например, в обороне на Сомме в 1916 году полковник фон Лоссберг, тактический техник OHL, обнаружил, что необходимо в среднем восемь-десять часов для того, чтобы сообщение, отправленное из дивизионного штаба, достигло передовых позиций и столько же — чтобы передать сообщение в обратную сторону, В ходе наступления связь могла быть нарушена полностью, что проявилось на всех шести уровнях командования — батальонном, бригадном, дивизионном, корпусном, армейском и Генерального штаба — в течение первого же дня битвы на Сомме, 1 июля 1916 года.
Доклад одного из батальонов, 11-го Восточно-Ланкаширского полка, находившегося в соприкосновении с неприятелем, начинается с записи командира в 7 ч. 20 мин. утра о том, что: "первая волна пересекла нейтральную полосу". В 7 ч. 42 мин. ему "доложил курьер [NB: не по телефону] об интенсивном огне всех видов". 7 ч. 50 мин.: "Я послал лейтенанта Макальпина, чтобы восстановить телефонную связь… [он] возвратился и сообщил мне, что всюду линии перерезаны… связь не была восстановлена в течение всего дня". В 8 ч. 22 мин. утра "никакой информации от моих"; в 9 ч. 00 мин. утра по-прежнему было "не видно никаких признаков ни 3-й, ни 4-й". В 10 ч. 01 мин. утра — "никаких сообщений от моих"; в 11.25 утра: "никакой информации от моих": в 11 ч. 50 мин. утра: "никаких сообщений от моих, кроме слов возвратившихся раненых". В 3 ч. 10 мин. пополудни: "[соседнее подразделение] не имеет связи ни с одной из своих"; в 3 ч. 50 мин. пополудни: "срочно нужно еще людей"; 9 ч. 20 мин. пополудни: "у меня нет ни ракет… ни даже сигнальных огней Бери [единственное средство экстренной подачи сигналов артиллерии поддержки]". В 9 ч. 40 мин. сам этот офицер был "убит снарядом". На следующем, более высоком уровне командования, командующий 94-й бригады наблюдал продвижение батальонов, но затем потерял известия о них; "телефонная линия в направлении его штаба по-прежнему работает хорошо, но от штаба до передовой все линии перерезаны, хотя были закопаны на глубину почти два метра". Он сообщил, что курьер из батальона "был вынужден трижды прятаться от снарядов на обратном пути и уже успешно передал сообщение", наверное, одно из немногих, если не единственное, которое бригадир получил в течение дня. В штабе 31-й дивизии, куда этот бригадир посылал свои сообщения, запись от 8 ч. 40 мин. утра гласит: "он сообщил по телефону, что его пересек передние немецкие окопы, но очень трудно разглядеть, что происходит. У него нет определенной информации". В 6 часов пополудни, спустя почти одиннадцать часов после того, как атака началась, дивизионный командир сообщал на уровень выше, в не менее, на уровне выше 8-го корпуса, в штабе Четвертой армии, начальник штаба, уверенно писал вечером приказ операции на следующий день, предваренный утверждением, что "большая часть германских резервов теперь подтянута и необходимо поддерживать давление на противника, истощать его оборону", хотя примерно в то же самое время Дуглас Хэйг записывал, что 8-й корпус "сообщает, что они начали хорошо, но в течение дня были оттеснены на пркжние позиции… Я склонен думать, судя по дальнейшим сообщениям, что часть 8-го корпуса оставила свои окопы!!. Два часа спустя в штабном журнале 31-й дивизии записано, что 11-й Восточно-Ланкаширский полк, чей раненый командир видел, как те самые "мои волны" прошли нейтральную полосу и оказались на неприятельских позициях до восьми утра, имел "к вечеру в своем распоряжении в общей сложности 30 человек всех званий для удержания фронта". Подсчет потерь, сделанный позже, показал, что этот полк, один из "Эккрингтон Пэлз", потерял в тот день 234 человека убитыми, из которых 131 похоронены в "неизвестной могиле", 360 человек были ранены, невредимыми осталось только 135 человек.
Легко, должно быть, бранить Хэйга за явное бездушие записей его дневника, сделанных в уютном шато в Борепэр после дня, проведенного в размеренном порядке его штаба в Монтре, или прогулки на машине с шофером в тылу, на безопасном расстоянии от поля боя. В то время как 20 тысяч солдат умирали или ожидали смерти от ран в переполненных госпиталях или в одиночестве на поле боя, в воронке от снаряда, их главнокомандующий работал за собственным столом, обедал, принимал рапорты своих подчиненных, ужинал и готовился лечь спать на своей удобной кровати. Этот контраст может показаться поистине потрясающим, особенно если вспомнить, что Веллингтон после битвы при Ватерлоо, где он постоянно подвергался риску на поле боя, отправился домой на измученной лошади на временную квартиру и там уступил свою кровать раненому собрату-офицеру.
Однако это сравнение несправедливо. Веллингтон видел каждый эпизод сражения собственными глазами и четко руководил его этапами. Хэйг не был даже зрителем. Он не видел ничего и ничего не слышал, кроме отдаленного грохота обстрела и заградительного огня, и ничего не делал. Ему было просто нечего делать. Даже один из младших по званию подчиненных ему командиров, подполковник Рикмен, наблюдая за своими "Эккрингтон Пэлз", как только они вошли в немецкие окопы, уже не мог видеть ничего, кроме "солнца, блестящего на треугольниках" — кусочках металла, укрепленных на их ранцах для облегчения опознавания. Железный занавес войны опустился между всеми командирами, равно низкого и высокого звания, и их подчиненными, отрезав их друг от друга, как если бы они находились на разных континентах. Высшее командование, конечно, имело средство навести мост над этой пропастью — таким средством было огромное количество орудий, установленных позади передовой. Чего им недоставало, так это способов направлять огонь артиллерии на врага, убивавшего их солдат. В прежних войнах артиллеристы видели свою цель невооруженным глазом. В следующей войне артиллерийские наблюдатели, обеспеченные радио и перемещавшиеся вместе с пехотой, направляли огонь орудий при помощи устной речи и ссылок на карты. Во время Первой Мировой войны было иначе. Хотя фронт отображался на картах в мельчайших деталях, которые почти ежедневно уточнялись, системы радиокорректировки огня орудий "в реальном времени", действительно необходимой, пока не существовало. "Окопные установки" разрабатывались, но они требовали двенадцати человек только для того, чтобы принести приборы — в основном тяжелые батареи. Авиакорректировщики, хоть и могли уточнить по радио направление выстрела артиллерийского орудия, не имели возможности поддерживать двухстороннюю связь с пехотой, которая одна и могла указать, где огонь был действительно необходим. Поскольку до сих пор — пока не появился танк, — единственный способ быстрого продвижения через систему окопов противника заключался в плотном и непрерывном согласовании действий атакующей пехоты и артиллерии поддержки, то неудивительно, что битва на Сомме, как и предшествовавшие и большинство последующих, не удалась как военная операция.
Большую часть обвинений, предъявляемых генералам Великой войны, — и первые среди них в некомпетентности и непонимании ситуации — можно считать неуместными. Те, кто были действительно некомпетентны, не способны понимать ситуацию, и физически или психологически несостоятельны, сошли со сцены. Такие, какими они были с самого начала, они пришли в основном к пониманию природы войны и к принятию решений, рациональных настолько, насколько это было возможно в рамках имеющихся средств. Лишенные возможности связи во время боевых действий, они стремились преодолеть эти препятствия в случайности, неизбежно возникающие по мере развертывания боевых действий, еще более тщательной проработкой, пытаясь предвидеть и предрасполагать. Планы включала, поминутную проработку маневров пехоты и почти метр за метром — концентрации артиллерийского огня, в попытке; не столько добиться определенного результата, сколько создать для него предпосылки. Попытки были, конечно, напрасными. Ничто в человеческих делах не является предопределенным, и менее всего — в изменении такого текучего и динамичного процесса, как сражение. В то время как ресурсы, способные изменить ход сражения — надежное снаряжение, вездеходные повозки, портативное радио для двусторонней связи — были им недоступны, генералы были связаны по рукам и ногам технологиями, полностью пригодными для массового уничтожения живых людей, но совершенно непригодными для восстановления ими гибкого контроля, чтобы удерживать уничтожение жизни в сносных пределах.
