стороны, а Москали с другой, как народы хозяйливые, должны вступить в свои права;
что только в единении
308
.
с Татарами возможно еще кочевать в тех местах, которые панский плуг, под
защитой сабли, отвоевал у таких же, как они сами, чужеядншков. К берестечским
беглецам присоединялись все разоренные, споенные, развращенные козатчиной
мужики, которых кобзари тесно связывают в своих думах с днепровским рыцарством:
Тоди козак и мужик за пана Хмельницького Бога просив,
Що не один жидивський жупан зносйв.
Все бездомовное, все задорное, хищное, пьяное поднялось в козаки по-прежнему; а
хоть и были такие селяне и мещане, как в Паволочи, которые на призыв Козацкого
Батька отвечали проклятиями, то их, как вскоре и поволочан, не миновал козацкий
террор в виде кровавого набега. Омужичившаяся Малороссия дышала по-прежнему
войною, которую зажигали и мщение панам за их кары от имени королевского
правительства, и жажда добычи, которою все разлакомились, подобно звягельскоп
кушнерке, и отвращения к труду, от которого все отвыкли.
Интеллигенция церковная, полоиизованная Петром Могилою, умолкла с своими
наставлениями, обращенными к Хмельницкому, приветствовала классическою
полыцизною того самого Потоцкого, которого восхваляла за его победы над
ребеллтатпами Поляки в облачении православного митрополита, и хлопотала лишь о
том, как бы остались целы её духовные хлебы. Строгая школа иночества, филия
„духовной школы“ Афонской, казалось, умерла с великим представителем своим,
столетним затворником, преподобным Иовом ИИочаевским, скончавшимся в этом
году*). Над антипанской паствой Иоаина Вишенского, Иова Борецкого, Исаии
Кошшского господствовал безнравственный козак, и в глазах пьяной, грязной, кровавой
черни был божком, достойным поклонения. Подобно тому, как в Турции но базарам и
караван-сараям каждая победа янычар и сиахов немедленно воспевалась присяжными
турецкими и славянскимп бардами,—среди наших малорусских рынков, во всем
похожих теперь на азиатские, пелись козацкия легенды, имевшие целью возбуждать
воинственный жар в слушателях. Хотя Хмельницкий говорил публично, что воевал
сперва только за свою обиду, но базарные певцы делали его воителем христианской
веры с самого начала его бунта:
*) 28 октября 1651.
309
Ой из день-годины,
Як стала тривбга на Вкраїни,
До нихто не ш'иже ся обибрати За виру християнську одностайно стати;
Тилько обизвавсь Барабаш та Хмельницький,
Та Клиша Билоцеркивський, и т. д.
Теперь война за веру сделалась кличем и такпх Козаков, которые держали
татарским обычаем по нескольку жен, и таких, которые продавали их на рынках вместе
с прочею животиною, или, как поется в песпе, променивали октку за тютюн та
люльку. . Смерть недостойного коринфского митрополита под Береетечком сделалась в
козакомужицкой Малороссии печатью веры, и даже татарское людохватство среди
Козаков истолковывалось „гонением Ляхов на благочестие". Между тем азиатские
хищники, в руках Козацкого Батька, были мечем обоюдуострым. Кто бы противился
новому походу на пекелънжов, кто бы захотел вернуться к прежнему порядку вощей, па
того были у него палачи, быстрые в своем деле, как налет коршуна.По мановению
Козацкого Батька исчезли бы с лица земли целые села и местечки, подобно Паволочп, а
люди, отвергающие козатчину, очутились бы в татарских лыках.
Испытав дважды предательство Исдам-Гирея, Хмельницкий обратился к его
козаками, к вольным мурзам, относившимся к ханской власти, как запорожские баниты
к королевской. Толпы буджацких и других ордынцев, составлявшие революционный
элемент самой татарщины, по соглашению с Хмельницким, прикочевали к Корсуню, и
одним своим появлением обеспечивали ему господство над Малороссией. Об этом
знали и в Москве, которая не упускала из виду борьбы, долженствовавшей рано или
поздно привести польскорусскую землю под высокую царскую руку.
Додъячий Богданов, гостивший у Хмельницкого в Корсуие по 18 июля 1651 года,
доносил царю,—что „около Корсуня верст по пяти и по шти и по десяти и болыни в
полях кочуют Татаровя; а начальные люди у них Камаметь-мурза, воевода перекопский,
ПИирин-мурза, Котлуша-мурза, а всех двадцать четыре человека; а Татар с ними,
сказывают, тысяч с тридцать0 (число, преувеличенное беглым гетманом) „и болыни; а
остались от крымского царя и к гетману пришли на помочь, и кочуют под Корсунем без
повеленья крымского царя, своею охотою0.
310
.
Тот же царский подъячий доносил, что посыпанных Хмельницким в Москву
назаретский митрополит Гавриил, в его присутствии, дал Хмельницкому такой ответ:
„ Великий государь, его царское величество, гетмана за то, что он его государские
милости и жалованья к себе ищет, милостиво похваляет, и впредь он, великий государь,
его царское величество, его, гетмана, за его службу, в своей государевой милости и в
жалованье держати будетъ".
Проговоря эти слова, Гавриил вручил Хмельницкому свою речь на бумаге. Она
была написана „белорусским письмомъ" в Москве, „для того" (как объясняет
Богданов), „чтобы ему, гетману, великого государя, его царского величества,
милостивое заступленья вразуметь досконало". Отнестись к Хмельницкому прямой
грамотой Москва не желала, очевидно, из опасения, чтобы козаки не пустили снова в
ход царского имени, для большего успеха в своих варварских делах.
Прочитав написанное, Хмельницкий, по словам Богданова, „учал плакать",
понимая, конечно, в досаде, что на него в Москве смотрят, как на опасного злодея, но,
плача, выражал готовность (писал Богданов) „быть под государевою высокою рукою,
так же, как у пего, великого государя, всяких чинов люди в подданстве и во всей
государской воле пребывают, и в том всею Малою Русью духовного чину и свецкого
дать на себя договорное письмо за руками, и в том учинить присягу от велика и до
мала".
Гавриил одобрил его намерение, и что он, гетман, великому государю служит и его
государской милости ищет (говорил митрополит, разумеется, по московской
инструкции) это его царскому величеству „добре угодно". Только он, митрополит, тому
дивится, что он, гетман, православный христианин, а держит братство и соединенье с
бусурманом и с Крымским царем и с Татары, будучи с шш, гетманом, и с Войском
Запорожским в братстве, православных христиан побивают и в полон берут, и домы их
разоряют; а ныне он же, Крымской царь, пришод к нему, гетману, и Войску
Запорожскому на помочь против Поляков, во всем против присяги своей ему, гетману,
зрадил и самого было его, гетмана, поневолил, и знатное дело, что хотел ево польскому
королю отдать для бездельные своей корысти, чтоб ему, бусурману, чем себе большую
корысть получить. А о том бы он, гетман, ведал подлинно: он, митрополит, в их
бусурманских краях живет и их бусурманские все звычаи знает, что они, бусурманы,
людем православные христианские веры много присягают, и во
311
всем, присягнув, лгут; да они того себе и в грех не ставят, потому что в законе их
написано так: будет который бусурман, с гауром жив в братстве, умрет, не учиня ему
некоторого зла, за то он, бусурман, будет у Махменя в вечной муке".
Ответ Хмельницкого Богданов передал в Москву следующими словами: „И сам де
он, гетман, знает, что с бусурманы . православные христианские веры людем братство и
соединенье держать по неволе. Они де, православные христиане, держат с ними
братство для того, чтоб святые Божии церкви и православную христианскую веру от
польских и от еретических рук свободить. А они, бусурманы, с ними братство держат
для того, что везде на войнах за их головами мпогую корысть себе получают, и,
приходя де к нам, православным християном большое дурно чинятъ".
Умел Хмельницкий подделываться под всякий язык и образ мыслей, по московского
соловья не удалось ему кормить баснями, как польского.
О катастрофе под Берестечком козаки, при всяком удобном и неудобном случае,
рассказывали царским людям, как о какойто победе над Ляхами, доводя иной раз ложь
до такого бесстыдства, что на 6.000 погибших в боях Ляхов, съкозацкой стороны
падало всего два человека да раненных было человек восемь, и притом побитые
Поляки „были, известное дело, до бою первые люди: мало не все в кольчугах да в
панциряхъ". Так отважно не лгал и Фальстаф у Шекспира.
„А ныне де" (писал Богданов) „и над самим над ним, гетманом, Крымской царь
