- Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.
Он слабо улыбнулся.
- Ну, это твоя золотая осень, - с трудом выговорил он.
- Нельзя тебе говорить. Побереги себя! - Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:
- Чего тут беречься! Чувствую, умираю. Дай руку!
Больной сжал ее горячую ладонь и снова устало закрыл глаза. Вскоре вернулось тяжелое забытье. Луша боялась шевельнуться и стояла на коленях перед постелью больного, не решаясь отнять руку. В окно заглянул первый луч солнца, вошел лекарь и предложил ей:
- Поди отдохни, а я побуду здесь...
Убитая горем, Луша вышла в сенцы и легла на скамеечку, не в силах уйти домой. Прислушивалась к каждому шороху, шедшему из комнаты. Всё еще на что-то надеясь, ждала знакомого голоса. Много раз подходила к двери, чтобы услышать его, но до напряженного слуха доносилось только зловещее хрипенье.
В полдень из слободы пришел муж Луши - коренастый, сильный кузнец, с проседью в широкой бороде.
- Михайлыч, - бросилась к нему жена. - Да знаешь ли, кто тут?
Он обеспокоенно взглянул на опечаленное лицо Луши и удивленно спросил:
- Да что с тобой, Лукерья?
- Павел Петрович здесь. Больной, шибко больной...
Кузнец на минуту задумался, потом тряхнул головой.
- Допусти поглядеть на доброго человека! - он тихо приоткрыл дверь и поманил лекаря. Тот вышел в сени.
- Ну что, легче ему? - обманывая себя надеждой, робко спросила Луша.
Лекарь сумрачно опустил глаза.
- Нет никакой надежды! - вздохнул он. - Думаю, ночью отойдет...
Она вскрикнула и рухнула на скамью. Кузнец бережно взял ее за плечи.
- Ну, хватит, хватит. Что поделаешь с таким горем? Разреши, господин лекарь, пойти взглянуть? - попросил он и, не ожидая разрешения, тихо прошел в горницу.
Аносов лежал пластом, закрытые его глаза казались синими провалами, на лице лежали темные тени. Из полуоткрытого рта вырывались зловещие хрипы. Кузнецу до боли стало жалко больного. Он склонился ниже, задышал жарко и с укоризной обронил:
- Эх, добрый человек, сердяга, да как же ты так?
Хрипы в горле больного становились всё громче и переливчатее. Расстроенный мастерко вышел из комнаты и тяжело опустился на скамью рядом с женой:
- Ох, какого человека теряем, Миколаевна. Мы бы всё отдали, - живи!
Лекарь угрюмо молчал, притихли и кузнец с жёнкой. У нее большие поблекшие глаза были полны слёз...
Учительница сходила к омскому городничему оповестить о болезни Аносова. В тот же день к семье Павла Петровича в Томск поскакал гонец с тревожной эстафетой.
Аносову с каждым часом становилось всё хуже. Ночью началась агония. Он лежал с высоко поднятыми под одеялом коленками и шевелил запекшимися губами.
В комнату осторожно вошла бледная Луша, и, ухватившись за косяк двери, вслушивалась в тяжелое дыхание больного.
На столе горела свеча, распространяя скудный свет и отбрасывая на лицо Аносова мертвенные блики. Дежуривший лекарь дремал в кресле.
Луша неслышно подошла к постели больного, припала к самому уху Аносова.
- Ты меня слышишь, Петрович? - шёпотом спросила она.
Он широко раскрытыми невидящими глазами смотрел в потолок.
"Не слышишь, милый. Не чуешь, дорогой", - со страшной тоской подумала Луша. Сердце ее сжалось от глубокого горя, охватившего всё ее существо. Она часто-часто задышала у его уха и снова зашептала:
- Всё суетился, старался... Не уберег себя, милый... Вся-то жизнь моя прошла с думой о тебе... Родной ты наш...
Из усталых глаз женщины побежали одна за другой жалостливые женские слёзы. Вдруг, с трудом ворочая языком, Аносов ясно произнес:
- Луша...
Она склонилась к его лицу, заглянула в меркнущие зрачки и с душевной мукой подумала:
"Вспомнил, в смертный час вспомнил. Значит, любил меня..."
Слёзы безостановочно катились по ее щекам. Положив руки ему на голову, она прошептала ласково:
- И зачем ты не простой горщик, не кузнец, не чеканщик! По-иному бы пошла жизнь, Павел Петрович...
Он вздрогнул и в упор посмотрел на нее.
- Худо мне! - стягивая на груди костлявыми пальцами одеяло, пожаловался он, и тело его всколыхнулось от мелкого озноба. Протянул руки и попросил:
- Открой дверь... Задыхаюсь...
В его горле снова послышались страшные хрипы.
Луша проворно бросилась к двери и распахнула ее настежь. Волна свежего воздуха ворвалась в душную горницу. Когда Луша вернулась к постели, Аносов лежал неподвижный и безмолвный.
"Умер!" - в смертельной боли догадалась она и стала креститься.
В открытую дверь лилась прохлада. Майский шаловливый ветер ворвался в горницу и заиграл прядью волос над выпуклым лбом покойника.
Лекарь всё дремал, а она в скорби думала:
"Ушел. Навсегда ушел Петрович..."
Ее рыдания разбудили всех в доме. Учительница с испуганным лицом долго бестолково суетилась в комнатке. Спокойный лекарь строго сказал ей:
- Слёзы горю не помогут. Надо приготовить покойного к погребению...
Луша принесла криничной воды, налила чашу и поставила на окно. "Пусть умоется его душенька перед долгим странствием", - покоряясь неизбежности, печально подумала она.
В степи, за березовым околком, поднялось ликующее солнце, и первые лучи его позолотили вершины деревьев и кустов, покрытых крупной росой. Неугомонно и радостно щебетали птицы, встречая начало яркого погожего дня. Слёзы застилали глаза Луши, - просто не верилось в смерть милого Петровича в такой дивный час. Своим женским сердцем она всю жизнь ценила в нем простоту и доступность. Сев под березкой во дворе, Луша горько заплакала. Муж ее стоял рядом растерянный, подавленный смертью Аносова и ласково говорил:
- Ты поплачь, поплачь, Миколаевна, может и полегчает на сердце...
А у самого подергивались губы и глаза потемнели от большого горя.
...В городе готовились к похоронам начальника Алтайских горных заводов и томского гражданского губернатора. Командование омского гарнизона отрядило солдат сопровождать гроб до могилы. Городничий, военные и гражданские чины отдавали последний долг усопшему. Он лежал в гробу в простом дорожном мундире. Где-то отыскали шпагу и приколотили ее к гробовой крышке.
В день похорон прибыла из Томска Татьяна Васильевна с дочерью Ларисой. Все удалились из домика, и худая, бледная вдова молча оплакивала смерть мужа. Тоненькая, как тростинка, большеглазая девочка безмолвно, со страхом смотрела в неузнаваемое лицо отца. Маленький и пожелтевший лежал он в черном гробу и, казалось, был чем-то смущен...
Аносова передала желание Павла Петровича, высказанное им еще в Златоусте, чтобы тело его в последнее пристанище отнесли или литейщики, или кузнецы.
Из Кузнецкой слободы вызвали ковачей. Шесть самых старых и самых почтенных, а среди них и муж Луши, подняли гроб и, степенно выступая, донесли на Бутырское кладбище. Толпы народа провожали покойного. Вдову вели под руки местные дамы, а позади по долгу службы шли важные чиновники, но больше всего с нескрываемой печалью шло простого люда, среди которого была и Луша. Словно в чем-то виноватая, она старалась не попадаться на глаза вдове Аносова, но та и не замечала ее. Старая, сухонькая, маленькая учительница - хозяйка домика, - одетая в черную широкую кофту, с черным платком на голове, семенила подле гроба. Она очень устала и не замечала косых взглядов чиновников.
Шесть кряжистых кузнецов бережно несли Аносова к месту погребения. Гроб, казалось, плыл над головами толпы. На солнце набежала тучка, и тихие прохладные капли упали на разгоряченные лица. Над широкими пыльными улицами, над степью пошел дождь. Вдали показалась небольшая роща. Шедший в толпе ссыльный поляк с тоской посмотрел вперед и вслух сказал:
- Vita brevis est!*
_______________
* Жизнь коротка!
Рядом с ним величаво выступал монах с худощавым, изрытым глубокими морщинами лицом. Словно у покойника, у него темнели большие провалы глазниц. Ни одним движением не отозвался он на замечание ссыльного.
Вот и распахнутые серые ворота, а в глубине кладбища груды черной земли. Завидев их, Луша схватилась рукой за сердце и, как подкошенная, упала на дорогу... Посадские жёнки встревоженно подбежали к ней и подхватили обессилевшее тело:
- Бабоньки, с Миколаевной дурно... Ахти, лихонько!..
Так и не пришлось увидеть Луше, как опускали в яму гроб, как забросали его землей и все понемногу разошлись под теплым дождем. Только через неделю, когда оправилась, она посетила свежую могилу. Ветер шумел в кладбищенской роще. Холмик осел и еще не порос травой. А рядом цвели простые цветы, и среди них лежал выкопанный могильщиками чей-то череп. Лепестки мака коснулись его омытого дождем желтого лба, голубые незабудки раскачивались в гладких впадинах глазниц, и окружающая густая, сочная зелень полузакрыла мрачный оскал.
"Так всегда бывает на свете, - с грустью подумала Луша, - одно умерло, а другое живет..."
