href="ch2-1027.xhtml#id716" class="a">[1027]. В книге 1961 г. Захер писал: «бешеные» шли «
во главе движения», требовавшего государственного вмешательства в рыночные отношения [1028].
Такое изменение оценок красноречиво подчеркнуто названиями первых работ Сытина, подхватившего эстафету в изучении «бешеных» и назвавшего свою диссертацию «Революционное движение плебейских масс Парижа под руководством Ру и Леклерка». Особое негодование, сколько помнится, эта формулировка вызывала в 60-х годах у Далина. Причина была та же, что и в отношении отстаивания значения «Социального кружка» Алексеевым-Поповым (см. гл. 7). Далин считал, что выдвижение «бешеных» умаляет роль Бабёфа в предыстории социалистических идей в период Французской революции.
Следует заметить, что Сытин по-своему истолковал название «движение бешеных» (кстати в частной переписке он предложил заменить термин «бешеные – enragés» с явно одиозным акцентом на более нейтральный «ярые»), указав на активность секций, самоуправления парижских кварталов. Почти за десятилетие до появления классического труда Собуля «Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры» (1958) Сытин определил массовое движение парижской бедноты именно как «секционное движение», указав тем самым на организационную его структуру.
При этом в качестве своеобразной дани вождистской традиции он представил «бешеных» предводителями этого движения, подставив себя под огонь справедливой критики, когда после труда Собуля выяснилось многообразие и самого движения, и его вожаков, групп «активистов (militants)», по Собулю. Сытин впоследствии скорректировал оценку, а в разговоре со мной объяснил выпячивание роли «бешеных» «диссертационными соображениями»; диссертационная конъюнктура, понятно, отражала самым нормативным образом конъюнктуру идеологическую.
«“Бешеные” – группа предпролетарских революционеров, возглавлявшая в 1792–1793 гг. борьбу народных масс Парижа за удовлетворение своих социально-экономических требований», – писал Сытин в статье, предназначавшейся для третьего издания БСЭ. Статья была отклонена, вместо нее был принят мой вариант, по поводу которого Сытин уточнил свою позицию: «Было движение городской бедноты, во главе которого оказались (в числе прочих) Ру, Леклерк, Варле, Лакомб (курсив мой. – А.Г.)» [1029].
Однако ведущая тенденция в советской историографии выводила на руководящую роль якобинцев во главе с Робеспьером и его соратниками, которые, в отличие от «бешеных», располагали общенациональным политическим авторитетом и общефранцузской организацией (филиалы Якобинского клуба были по всей стране), а главное – государственной властью, что делало якобинцев наиболее подходящим символическим прототипом для большевиков. Эта аллюзия, в свою очередь, сакрализовала якобинскую диктатуру.
Отстаивая роль «бешеных», Сытин шел против течения, но ему, к счастью, не пришлось подвергнуться той «выволочке», которую учинили в Соцэкгизе Захеру, изуродовав его монографию в угоду господствовавшей якобинистской схеме (и в меру издательской культуры) (см. гл. 3). Однако, к сожалению, Сергею Львовичу отчасти из-за господства этой схемы, не удалось издать свою монографию. Материалы его диссертации были опубликованы лишь в нескольких местных изданиях и, разумеется, представляют теперь библиографическую редкость [1030].
Основоположения диссертации здесь сохранялись, а сталинские цитаты заменялись цитатами из Ленина. Без всякого ущерба для смысла! Ибо, как говорил в беседе со мной Захер, все, что у Сталина было верно, взято у Маркса – Энгельса – Ленина, а то, что было сочинено им самим, то неверно. Вероятно, Сытин разделял подобное отношение к советскому марксизму времен культа.
В споре Ревуненкова со «школой Лукина – Манфреда», как называл своих оппонентов Владимир Георгиевич (потом – «московской школой»), Сытин занял особую, независимую позицию. Он упрекал Манфреда в упрощенном толковании ленинского высказывания о «якобинцах с народом», ставшего своеобразным символом веры и программным положением для оценки якобинской диктатуры и ее лидеров.
«Вы знаете, – обращался Сытин к участникам упомянутого симпозиума 1970 г. в Институте истории, – много прекрасных аллегорических скульптурных групп, символизирующих [1031] союз пролетариата и крестьянства. Можно ли эти аллегории использовать для характеристики союза якобинцев и народа? Отвечать приходится решительным “нет”. Союз якобинцев с народом могла бы олицетворить лишь группа людей, которые в силу железной необходимости крепко держатся одной рукой друг за друга, а другой рукой наносят соседу ощутительные удары. Это был временный союз классов-антагонистов или же предшественников этих классов, и он реализовался в ходе борьбы между союзниками (курсив мой. – А.Г.)» [1032].
Вместе с тем Сытин не принимал толкование якобинской диктатуры как антинародной с тотальным противопоставлением лидеров якобинцев народу (при отождествлении эбертистов с «бешеными»), которое выразилось в сочинениях Ревуненкова. «Попытки сблизить эбертистов и “бешеных” на почве единого понимания равенства затруднительны, так же как затруднительно утверждать, что Робеспьер толковал равенство в чисто буржуазном духе. В действительности все было гораздо сложнее», – убеждал Сытин.
Толкование ульяновским историком идеологии якобинского блока было присущим Сытину и оригинальным, а соотношение различных идейных элементов выглядело впечатляюще образным. Предлагая для наглядности символ олимпийских колец, Сытин говорил: «Во взглядах Робеспьера мы находим многое, что является мостиком от Робеспьера к левым якобинцам. Соответственно есть моменты, сближающие взгляды левых якобинцев и “бешеных”. Но надо помнить, что кольца хотя и перекрещиваются, но не совпадают, имеют уже свою качественную определенность» [1033].
Нераздельно и неслиянно! Так Сытин не только опровергал схему тотального противостояния якобинцев народу у Ревуненкова, но и корректировал свои положения о поляризации якобинского блока на антагонистические части. Замечателен в этом аспекте был и тезис о том, что роль Робеспьера следует понимать как «роль гениальной равнодействующей сил» [1034]. Потом, правда, в нашей переписке Сытин слегка сдавал назад – «равнодействующей», но не «равноадекватной», иными словами якобинский вождь располагался ближе к буржуазной части блока.
Сытин напряженно размышлял над итогами дискуссии по проблемам якобинской диктатуры, и итоги эти его совершенно не удовлетворяли. В течение нескольких лет в переписке мы все время затрагивали этот вопрос, и С.Л. настойчиво стремился к углублению теоретического уровня дискуссии. «Много копался…в вопросах, связанных с революционно-демократической диктатурой, с диктатурой вообще. Кажется – влез в самую глубину вопроса, многое находит рациональное объяснение. И…почва полностью уходит из-под ног. Оказывается, что то, в чем виделся фундамент, “гранит” науки – воздушный шарик, полная неопределенность… Сейчас вынужден поднимать всю гору литературы, связанной с генезисом капитализма» [1035].
В целом в рамках марксистской теории Сытин выступил на этом знаменательном для советской историографии Французской революции форуме как наиболее подготовленный к общетеоретическим вопросам и глубокий мыслитель. И – совершенно определенно – при всех критических замечаниях в адрес Манфреда отверг «деякобинизацию», начинавшуюся в СССР работами Ревуненкова.
К самому Ревуненкову Сытин, подобно Далину, относился как дилетанту в исследовании якобинской диктатуры. Характеризуя сборник, посвященный Ревуненкову в рамках Ученых записок Ленинградского университета, Сергей Львович писал: «Сборник не разрешили открыто посвятить юбилею (В.Г. Ревуненкова. – А.Г.), и он внешне выглядит как очередной выпуск ученых записок. Начинается он, действительно, статьей о вкладе Ревуненкова, которая написана… [1036] специалистом по истории Бразилии [1037]. В
