При попытке охватить, осмыслить направление и суть процессов, происходивших на территориях, находящихся в ситуации постразвития (относится ли этот префикс к коммунизму или к СССР), исследователи, как правило, прибегают к двум наиболее общим понятиям — переход («транзит») и трансформация. Украина в этом отношении не является исключением.
Уже почти два десятилетия (если вести отсчет от периода «перестройки») Украина находится в переходном состоянии, причем суть и направленность перехода, несмотря на многочисленные попытки представителей самых разных общественных дисциплин определить их, так и остаются не вполне понятыми и осмысленными, хотя за пределами Украины уже существует целый корпус литературы, составляющей основу направления, называемого «транзитологией» (разумеется, она охватывает все постсоветское и посткоммунистическое пространство).
Пытаясь определить вектор развития «переходных обществ», политологи («транзитологи»), как правило, прибегают к парным категориям, своего рода идеальным типам, которые позволяют в общем представить своего рода исходную и конечную точки перехода, знакомые всем со школы «пункт А» и «пункт Б». Если строить исследование по принципу этой нехитрой геометрии, то на уровне самых общих понятий суть и направленность перехода выглядят, как система дихотомий. Это переход от авторитаризма (в некоторых случаях тоталитаризма) к демократии, от идеологического и политического однообразия к плюрализму, от монопартийности к многопартийности, от плановой экономики к рынку, от унификации культур к их разнообразию, от закрытого общества к открытому, от социальной стабильности и официально насаждаемого эгалитаризма к текучести и нестабильности социальных форм и культивируемому социальному неравенству, от квази-государственности к государственности реальной и т. д.
Признавая функциональную пригодность этих познавательных схем и даже их вполне осязаемое соответствие реальным событиям и фактам, историк, имеющий дело со временем-пространством, должен одновременно признать некую упрощенность таких построений — пример Украины в этом смысле весьма показателен. Материал, приведенный в этой книге, является, на мой взгляд, пусть и фрагментарной, но все же показательной иллюстрацией к этому рассуждению.
Один из наиболее доступных примеров — воображаемое движение Украины «от авторитаризма кдемократии». Любой непредубежденный аналитик (а их достаточно, чтобы критически оценить опыт Украины в этой области) признает, что наиболее демократическим периодом в истории Украины последних 20 лет, как это ни странно, будет конец 1980-х — начало 1990-х годов — именно тогда наблюдалось беспрецедентное влияние общества и общественного мнения на государственные структуры, политические и общественные институты. После этого, приблизительно с середины 1990-х годов, «демократический транзит» ушел в измерение, адекватного названия которому до сих пор еще никто не придумал, несмотря на интеллектуально честные попытки отобразить суть происходящего (признаем хотя бы временную пригодность таких полуметафор, как «шантажистское государство», «олигархический режим», «управляемая демократия», «конкурентный авторитаризм», или, на первый взгляд, более конкретных, но не менее туманных (особенно в юридическом смысле) категорий вроде «(полу)президенсткая республика»). То, что возникло (как промежуточный результат «транзита») в системе отношений власти и общества в последние 16 лет, можно было бы назвать «факультативной демократией», в которой принципы народовластия и свободы выбора действуют избирательно, время от времени (например во время выборов), демократия здесь существует не как относительно стабильная система взаимоотношений индивида, власти и общества, а как фасад, за которым действуют немногочисленные группы интереса/влияния, для которых границы их власти и богатства устанавливаются прежде всего конкуренцией между ними.
В таком же ключе можно истолковать тезис о переходе от командной экономики к рыночной. Радостное известие о признании «Западом» Украины страной с рыночной экономикой все же не вызывает восторга ни у непредубежденных аналитиков, ни у рядовых участников этой экономики. Одни не устают говорить о системе скрытых монополий и олигополий, покрываемых государственной бюрократией, и об отсутствии реальной экономической свободы, другие изнемогают от беззакония и произвола все той же государственной бюрократии и силовых структур, от постоянно меняющихся правил и законов, что означает отсутствие этих правил и законов. Украинская экономика «переходного периода» существует в разных измерениях, количество которых определяется степенью ее зависимости от административного и правового произвола, не говоря уже о ее реальной многоукладное™, — здесь наблюдались (и наблюдаются) даже такие социально важные формы, которые вполне можно ассоциировать с натуральным хозяйством.
Частные примеры приводятся здесь не для того, чтобы опровергать обобщения, построенные на парных категориях, это было бы методологически некорректно. Они даны только для того, чтобы продемонстрировать многообразие вариантов и возможность отклонений внутри «отрезков», к использованию которых прибегает транзитология, чтобы определить направление развития. Вместе с тем стоит признать, что общая направленность (в смысле перспективы) перехода и трансформаций в рамках упомянутых дихотомий в целом определена адекватно. Это идеальные модели, аналитические категории, познавательные структуры, которые устанавливают систему координат, но предполагают множественные отклонения.
Если же обратиться к определениям и терминам, дающим представление об общественных трансформациях «переходного периода», то нетрудно заметить, что они, как правило, касаются развития экономических, политических и социальных институтов. Первое, что приходит на ум в данном случае, — какое государство построено в Украине? Вопрос вполне уместен хотя бы потому, что возникновение «государства Украина» представлялось и представляется частью политических и интеллектуальных элит как торжество исторической справедливости, плод многовековых чаяний украинского народа, результат его последовательных усилий и жертв.
Разумеется, в данном случае речь идет не только о границах, месте на карте мира, о символике и международном признании, но и об институтах власти и легитимного насилия, представляющих это государство и выражающих его суть.
Если говорить о государстве в его классическом варианте как об институте легитимного насилия и бюрократической машине, то нетрудно заметить, что пределы легитимности применяемого этим государством насилия определяются или самим же государством, или некими внешними силами (например различными наднациональными мониторинговыми организациями или даже другими государствами), но не балансом между государством (а точнее, представляющей его бюрократией и структурами) и обществом, которое хотелось бы, но не получается назвать гражданским.
Государство Украина возникло в результате распада наднационального Советского Союза, где институты государственности обслуживали партийную идеократию[353], технократию и бюрократию, при этом обеспечивая социальную стабильность, основанную на своеобразно понятых принципах эгалитаризма. Их трансформация в институты национального государства должна была бы означать, что в идеале они обслуживают интересы нации, поскольку именно нация (в данном случае представляемая как совокупность всех граждан данной страны) является источником легитимности этого государства и власти. Реальность была таковой, что трансформация советских государственных институтов в институты «национального государства» привела к тому, что они и далее обслуживали те же группы, только уже в другом порядке: бюрократию и технократию, причем последняя в значительной мере трансформировалась в часть нового предпринимательского класса, новых капиталистов.
Как это ни парадоксально, «государство Украина», созданное в 1990-е годы, не является национальным. Это государство бюрократии и сросшейся с нею финансово-промышленной и аграрной олигархии. Указанные общественные группы с разной степенью интенсивности использовали и используют внешние атрибуты национальной государственности (символику, язык, идеологемы) для собственной легитимации, которая дает им право якобы представлять интересы нации. На самом деле апелляция этих групп к лозунгам и символам гражданского национализма позволяет им не только узаконивать свой статус, но также использовать его для собственного обогащения и политического прикрытия масштабного передела собственности.
Отсюда и одна из базовых проблем формирования политической нации. Правящая политическая элита[354] проповедовала и даже внедряла принципы гражданского национализма, в котором национальная идентичность базируется на принципе гражданства, а не только этнической принадлежности, а нация — это вся совокупность граждан страны. Однако это делалось не столько для формирования гражданской нации, сколько для защиты собственных интересов этой элиты, общественный интерес ею не учитывался. Правящая элита не имела своей собственной, ею же выработанной идеологии государственного строительства, она позаимствовала и адаптировала к своему уровню готовые идеологические формы, которые использовались для ее легитимации, но не для масштабной трансляции в общество с целью превращения населения в нацию. Как это ни парадоксально, деидеологизация общества, вполне ожидаемая и понятная с точки зрения предыдущего опыта, обернулась не только утратой ценностных и нормативных ориентиров и утратой точки опоры, но и повальным цинизмом власти и самого общества, взаимным отчуждением и фрагментацией общественных групп, социальной поляризацией элит и большинства граждан и тотальным недоверием к власти и государственным институтам.
