- И папа решается назвать имя того, кто мил его сердцу? Не боится прогадать?
- Папа выражает надежду, что сейм увенчает короной природного королевича.
- Вельми осторожно!
- Однако нунций имеет полномочия от себя сказать слово в пользу Яна Казимира. Также послы короля французского д'Арпонжон и друг пана гетмана граф де Брежи...
- А также посол от королевы Христины, и от цесаризиков, и от электра Бранденбургского, и, наверное, от султана Мехмеда... Такая компания знатная, что куда уж там простому казаку со своими усами!
- Пане гетман, ты засвидетельствовал свою силу перед всей Европой. Королевство стоит беззащитное и надеется разве лишь на божье заступничество. Нужно ли говорить, как много значит сегодня твой голос?
- Ага, сегодня?! А завтра? Снова начнется то же самое, что длится уже целых сто лет? Пан Кисель шлет мне лживые письма, а в сенате обдумывает, как раздавить шляхетским сапогом мою голову. Наверное, слышал ты, как он распинался на сейме: "Я польский дворянин и сенатор. Предки мои хотя и русские, но Свентольдичи, которые своими советами и примерами соединили дворянство роксоланское с телом Речи Посполитой. Я не имею ничего общего с бунтовщиками: там нет шляхты". А я должен слушать всех этих лживых сирен? Гей-гей! Ты прибился ниоткуда с голыми словами - и я должен верить? Видел мой табор, пане Немирич? Это не слова, это живое могущество народа целого! А еще подходит орда с Тугай-беем, моим побратимом. Достаточно ли нам слов? Я иду туда, куда шел, и буду нависать над панством, как меч карающий! Передай об этом тому, кто тебя послал. И заверений твоих мне мало. От короля Владислава мы имели письма с королевскими печатями, а Потоцкий растоптал и эти печати. Жаль говорить! Пусть пришлет мне Ян Казимир своих послов туда, где я буду. А уж тогда посмотрю. Иду туда, куда шел!
Выговский тогда смолчал, о Немириче речи не заводил, но через несколько дней поставил передо мной нового гостя.
- Прибежал твой крестник переяславский, гетман, - сказал невыразительно.
- Как зовется? Кто такой?
- Говорит: Павло Тетеря. Ты, мол, его отец крестный.
- Тетеря? Ну! Где же он?
- Сейчас будет. Да только страшновато мне, гетман, становится, как погляжу, что отталкиваешь ты от себя людей ценных. Не случилось бы того и с крестником твоим. Он ведь тоже шляхтич индегнатованный и, кажется, образован вельми, может, как и пан Немирич, которого ты прогнал от себя ни с чем.
- Ни с чем? Как это? А голова на плечах - разве это уже такая малость? Одно мое слово - и казачество разорвало бы его на такие куски, что и в день Страшного суда никто не собрал бы вместе. Пришел ко мне целый и ушел тоже целый.
Выговский молчал осуждающе. Не отваживался встревать в спор, но и от своего не отступался. Стоял, будто упрек моим неразумным поступкам. А что же разумное? Только то, что считает мой писарь генеральный? И я должен был не отпускать этого проходимца с пустыми руками, а поскорее вручать ему свои универсалы гетманские на поддержку элекции Яна Казимира? Тогда кто же изберет короля - гетман Войска Запорожского или пан Немирич и пан Выговский? Раз уж я надумал, то снаряжу на сейм свое посольство казацкое и велю: поступайте так, а не этак - да и дело с концом. Или, может, хотел бы направлять руку гетманскую, пане писарь? Короткие руки бог тебе дал!
Рвалось все это из меня, но я подавлял эти слова в себе, только тяжело взглянул на Выговского, а пан Иван будто сник, и заерзал на своем стуле, и даже застыдился своей назойливости. Если бы я умел угадывать будущее не только всего народа, но и каждого, прежде всего тех, кем окружал себя, в ком хотел видеть опору! Увидел бы я тогда, как над моей могилой пан Выговский вырвет булаву из рук моего несчастного сына, а потом, размахивая булавой, уничтожит все самое святое, сделанное мною, оклевещет меня и мой народ, подольстившись к продажной старшине обещаниями нобилитации всех в шляхетство, попытается оторвать Украину от России, а его ученый радца пан Немирич, пуская в ход свое арианское красноречие, будет разрисовывать перед одетыми в свитки посполитыми райские видения свобод духовных, университетов, гимназий, типографий, ничего не пожалеет, лишь бы только вернуться с тощих полесских земель на жирный полтавский чернозем. Почему не прислушался я к словам чистосердечного, но мудрого Мартына Пушкаря, полковника полтавского, который уже в Чигирине молвил про Выговского: "Увидите, что за огонь из этой искры взнетится!"
Почему же то, что мы рождаем, нас съедает? Как самка паука, которая начинает сжирать самца, как только он начинает ее оплодотворять, и эта жестокая любовь неминуемо заканчивается смертью того, кто закладывает начало новой жизни. Вгнездившись, будто жирные вши на богатом воротнике, все эти рожденные мною выговские съедают меня, жрут, будто гусеница среди зеленых листьев, будто шашель, забравшийся в дубовый шкаф, будто червь, роскошествующий в теле убитого героя, - прожорливые, жадные, сплошные рты, глотки, бездонные пропасти ненасытности.
Получалось, что я окружал себя негодяями и всячески отстранял народ, который меня возвеличил. Неужели так заведено испокон веков, что народ всегда жертва измены? Испокон веков пишутся законы, предусматривающие жесточайшие наказания предателям, но карают не тех, кого следует. Главные предатели сидят в дворцах и направляют гнет всеобщий на малых, часто несчастных людей, оказавшихся в безвыходном положении. Свора приспешников. Свора...
- Позови пана Тетерю, - сказал я Выговскому устало.
Может, хоть этот не будет ничтожным червяком! Ведь и не похож он ничем на выговских и немиричей, высокий, красивый, брови вразлет, как у меня, глаза ясные, осанка гордая. Кинулся ко мне, с трудом сдерживая всхлип:
- Батько!
И я пустил слезу, обнимая своего крестника, которого давно уже не видел.
- Где же это ты обретался, мой милый крестник?
- Смотрел, как говорил когда-то еще Гораций, quid velit et possit rerum concordia discors*, - промолвил Тетеря.
______________
* К чему стремятся и на что способны гармония и раздор в мире (Гораций. Послания, 1, 12).
- Хвала, крестник, - усаживая его за стол и наливая крепкого сикера казацкого, сказал я. - Не терял зря времени, ухватил кое-что от сего скупого и скаредного мира. Потерял я тебя из поля зрения давненько, теперь очень рад, что ты здоров еси да еще и в добром настроении, как вижу.
Тетеря похвалил сикер (и это мне очень понравилось, потому что он не спешил поскорее подольститься к гетману), разгладил свои молодые, но довольно пышные и холеные усы, принялся рассказывать о своих годах учений и странствий великих, таких великих, что даже я мог бы позавидовать, если бы был помоложе. Учился в Минске у униата Суши, который потом стал холмским бискупом. Учился хорошо, потому что имел крепкую память, а уж от отцов иезуитов ведется, мол, знаю столько, сколько помню. Пан гетман тоже учился у иезуитов, он знает, как они прижимают в пямяти, стремясь всех своих выучеников сделать, быть может, и философами.
- Из меня, наверное, не сделали философа, крестник, - сказал я ему. Ведь что такое философ? Как говорит Платон в пятой книге "Государства", философы - это те, которые любят то, что знают. А есть еще филодоксы, которые любят то, о чем имеют собственное мнение. Я привык иметь мнение и о том и о сем, вот и называю себя филодоксом.
Ну, да ладно. Как ученик с каменной памятью он, Тетеря, от Якова Суши перешел на дальнейшую учебу в Пражмов, в имения влиятельных панов Пражмовских на Мазовше. Рекомендовал его к ним их родич, воевода минский Гедеон Раецкий. В Пражмове подружился он с Николаем Пражмовским, своим однолеткой, и когда тот должен был ехать в Рим для продолжения своего образования, то взял и Тетерю. Там они близко познакомились с королевичем Яном Казимиром.
- Может, и ты послан ко мне от королевича? - удивился я.
- Да где уж, пане гетман! Меня отправили из Рима уже вон когда. Никого и не видел из своих покровителей. Был регентом канцелярии городского суда во Владимире-Волынском, потом перешел на службу к брацлавскому каштеляну Габриэлю Стемпковскому в Луцке и стал его добровольным делопроизводителем. Теперь забрал все бумаги Стемпковского и прибежал сюда, потому что эти бумаги могут понадобиться для перечисления кривд шляхетских.
- Ах, мой крестник, - сказал я ему. - Что эти твои бумаги? У нас их целые пуздра. Арбы могли бы ими наполнить, да в бумагах ли наши кривды? В душах наших! Хорошо, что пришел ко мне. Останешься с нами или как? Не тянет тебя к твоим благодетелям-покровителям?
- Зачем же я бежал бы сюда, батько?
Растрогался я тогда, будто перед родным сыном, взял Тетерю, пригрел возле самого сердца, как и Выговского, а что получилось? Жаль говорить! Может, и тогда, если бы казаки не сожгли Луцк, не прибежал бы мой крестник в мой лагерь, а остался бы возле своих панов. Хочешь думать о людях как можно лучше, в особенности когда носил человека еще на купель церковную. А что же получается? Я не очень заботился о способных да образованных. Способного замечает народ и выставляет наперед себя, как бога в облаке против бед и стихий. Так был назван я. С тех пор я уже не искал способных, потому что мне нужны были послушные, кроме тех, которых уже имел. Из всех старшин лишь немногих имел образованных, среди них Выговского, Гладкого, Тетерю, Иванца Брюховецкого. И именно из образованных впоследствии вышли самые коварные изменники (хотя были же там и такие честные мужи, как Богун, Бурляй, Вешняк, Мужиловский, Пушкарь). Выходит, образованность еще не гарантирует порядочности и верности. Человек может обладать прекрасной памятью, оставаясь ничтожеством и плюгавцем. Если бы они предали меня при жизни моей, как это сделал Семко Забудский, - это еще было бы не так страшно. Но они предали мертвого, растоптали память и дело святое, те же, кто топчут память, недостойны называться людьми. Это порождение ехидны.
