- Зачем же я бежал бы сюда, батько?
Растрогался я тогда, будто перед родным сыном, взял Тетерю, пригрел возле самого сердца, как и Выговского, а что получилось? Жаль говорить! Может, и тогда, если бы казаки не сожгли Луцк, не прибежал бы мой крестник в мой лагерь, а остался бы возле своих панов. Хочешь думать о людях как можно лучше, в особенности когда носил человека еще на купель церковную. А что же получается? Я не очень заботился о способных да образованных. Способного замечает народ и выставляет наперед себя, как бога в облаке против бед и стихий. Так был назван я. С тех пор я уже не искал способных, потому что мне нужны были послушные, кроме тех, которых уже имел. Из всех старшин лишь немногих имел образованных, среди них Выговского, Гладкого, Тетерю, Иванца Брюховецкого. И именно из образованных впоследствии вышли самые коварные изменники (хотя были же там и такие честные мужи, как Богун, Бурляй, Вешняк, Мужиловский, Пушкарь). Выходит, образованность еще не гарантирует порядочности и верности. Человек может обладать прекрасной памятью, оставаясь ничтожеством и плюгавцем. Если бы они предали меня при жизни моей, как это сделал Семко Забудский, - это еще было бы не так страшно. Но они предали мертвого, растоптали память и дело святое, те же, кто топчут память, недостойны называться людьми. Это порождение ехидны.
Система, созданная гением, должна была управляться ничтожествами. Жаль говорить! Почему я не был таким мудрым, как царь Соломон, понимавший не только речь и мысли людские, но и голоса зверей и птиц? Правда, благодаря волшебному кольцу, которое он имел. Но в гневе выбросил он это кольцо, когда соловей пропел ему, что ему изменяет девятьсот девяносто девятая жена. С тех пор все ищут это кольцо, а найти никто не может. Так кто же осудит меня в моем заблуждении властью?
Я взял Тетерю, послал писарем к Выговскому, в дальнейшем назначил его полковником переяславским, был он моим довереннейшим послом и в Царьград, и в Москву, потому что умел сказать слово, умел кланяться, улыбаться, а когда нужно - держать гордую осанку, - посол что осел: везет то, что нагрузят на него. Я радовался при виде своего крестника, и никто не мог сказать мне, как предаст он меня после смерти. Никто, даже Самийло из Орка.
Я приближался к Львову, к великому городу нашей с Самийлом юности, все во мне переворачивалось от воспоминаний, и Самийло приходил ко мне тогда ночами, и мы подолгу беседовали. "Поговорим о десяти заповедях и о пролитии крови, гетман", - говорил он. "А может, лучше о кобзарях и о неистовости их сердец, которая перейдет в века?" - молвил я.
Так и велись наши беседы. То он подкладывал мне мою парсуну работы неизвестного казацкого художника, то какое-нибудь письмо, то весть, то строчку из думы, порой и мною самим сложенной, то читали мы платоновские диалоги, которые прерывались гневными инвективами Скарги и цитатами из православных отцов, применявших к своим потребностям слова ярого иезуита с такой ловкостью, что позавидовать мог бы сам господь бог.
Потом читал мне Самийло из "Катехизиса" Петра Могилы. "Вопрос: какая разница между собственностями персональными и теми, которые к истности принадлежат? Отповедь: собственности, которые принадлежат к истности, значат единого бога быти, единой натуры, маестата, вельможности. А овые зась, которые персональные, суть в едином божестве, значат трех персон раздельность и размежевание, потому что собственность одной персоны другой придаваться не может".
- Малое утешение, брат Самийло, от этих словес, - сказал я ему. - А как же мне быть дальше?
- Никто не скажет тебе этого. Делай, что задумал. Судить же тебя будет вечность.
- Какая же она далекая и недоступная, а человек слаб. К тому же разве не сказал когда-то великий поэт: тайна человеческой души важнее всех тайн вселенной.
- Он не сделал душу своей Лауры великой, разве что возвеличивал свою любовь к ней. Но не всегда это упоминается. А есть величие, которое сопровождает людей в течение всей их истории. Ты встал на этот путь и должен устоять.
Так остановился я под Львовом осенью 1648-го.
Огромный четырехугольник меж гор, лесов, рек, обведенный двумя рядами стен, со рвом и валом между ними. Двое ворот вело в город: Краковские и Галицкие, да еще во внешней стене было две калитки: босоцкая возле валашской церкви и иезуитская возле иезуитов, та самая, которую стерег когда-то для меня Самийло во время моих отлучек. С юга город защищал своими стенами монастырь бернардинцев, с востока - монастырь босых кармелитов. На западе лежало малодоступное болото, на севере был нижний замок. В самом городе около полутысячи мест на каменный дом в три окна, каждый этот дом занимало три семьи. Однако более всего жителей было в предместьях, где насчитывалось свыше полутора тысяч домов, кроме монастырей, церквей, винокурен, пасек, садов с виллами. Город самый богатый в королевстве, богаче Варшавы и Кракова, многолюдный, дивный своей наукой, искусствами, ремеслами. Имел ли я намерение добывать этот город? На меня хотели произвести впечатление под Пилявцами панове шляхта, теперь я сам хотел произвести впечатление. Мое войско окружило Львов circum circa*, заняло все поля и горы. Я мог бы взять этот город одним приступом, но не велел этого делать. Послал полковника из шляхтичей Головацкого, который передал нам недавно Острог, с письмом к горожанам, обещая им мир и согласие и советуя открыть ворота своим братьям единокровным. Вишневецкий хотя и бежал из города, однако оставил комендантом старого артеллериста Арцишевского, который воевал и в Европе и на антиподах, а теперь возвратился домой, чтобы доблестно умереть. Этот же пан Арцишевский сказал мещанам, что не уступит казакам, и мне был дан уклончивый ответ. Дескать, мы не отвергаем вашу дружескую руку, если она искренна, но не можем вступать в союз с Войском Запорожским, пока не будет избран король Речи Посполитой.
______________
* Вокруг (лат.).
Хотя ответ был неблагоприятным, душа моя играла, я велел своему конюшему Петру Дорошенко оседлать белого коня и со старшиной отправился в объезд львовских стен, и вот тут кто-то выстрелил с этих стен, и пуля ударила под ноги моему коню.
- Хорошо, - промолвил я. - Ежели так, то попугайте малость львовских мещанчиков, товарищи-братья!
Я остановился в миле от Львова, в Лисенцах, а полки казацкие слегка нажали на город. Одни на Гончарной улице возле кармелитов, другие на Галицкие ворота, третьи на бернардинов. Можно было бы, повторяю, взять город в один приступ, но я отозвал полки и послал под стены городские трубача, который оставил на копье письмо с условиями почетной сдачи. Я не разрешил войску разрушать предместья, взял под опеку водопроводы, сдерживал орду от штурмов. Ну и что же? Бернардины начали распространять слухи, будто казаков удержало видение в облаках святого Яна с Дукли (будто мы не имели собственных святых!), потом послали из города наемных поджигателей, которые в одну ночь с четверга на пятницу подожгли все предместья. Сделано это было безрассудно и безо всякой надобности. Дескать, чтобы не дать прибежища казакам, которые врывались в незащищенные дома и храмы, выливали на плечи священникам горилку, поджигали, требовали сокровищ. Впоследствии обо всем этом напишет городской голова Зебринович, питаясь слухами, начисто забыв о том, что тот, кто берет в руки перо, должен служить правде, а не пустым пересудам и черной клевете.
Хотели сжечь казаков, а сожгли свое доброе имя. Сколько людей от этого впало в отчаяние, сколько смертей, нищеты, горя причинили эти поджоги! Стоны, крики, ужас. Черные птицы метались над пожарищами, будто черный пепел адский. Только дождь погасил то, что недогорело, люди же метались то к казакам, то к городу, нигде для них не было прибежища, спасались в церквах, в монастырях, так набилось множество и к отцам бернардинам, и те устроили трапезу для несчастных. Католики в это время отмечали пост, у православных он должен был быть позже. Вот бернардины и поставили два стола - один со скоромным, другой с постным. Кто русин, пускай ест мясо, кто католик - для него трапеза с рыбой и растительным маслом. Потом начали вызывать русинов по одному якобы для какой-то беседы. В монастырском дворе был глубокий колодец, именуемый бердыш. Монах подводил туда человека и говорил ему: "Гляди в бердыш, русин". Тот наклонял голову, а бернардин, стоявший с другой стороны колодца, рубил ему голову. Тело сбрасывали в колодец и звали следующего. Наконец те, что были за столом, спохватились, кто-то подсмотрел, что творилось возле колодца, все кинулись прочь, перебрались через стены, прискакали в казацкий лагерь, рассказано было об этом событии мне, и я в страшном гневе готов был сжечь весь город. Но потом опомнился и послал предупредить всех православных, чтобы укрывались в своих церквах, а не в католических. Кривоносу же, который стоял перед Высоким замком и рвался захватить его, сказал, что может теперь сделать это. Кривонос выгнал с Высокого замка ничтожный гарнизон, остававшийся там, установил пушки, и теперь казаки могли бы стрелять по курам на городском рынке, но я велел пушкам молчать или же постреливать только для острастки, потому как во Львове одно окно было дороже любого украинского города.
