ассоциацию «Свобода истории».
В ответ тридцать писателей, юристов и историков 20 декабря 2005 г. опубликовали свое воззвание с не менее характерным призывом «Не смешивайте все!». Признавая желательность отмены закона о колонизации, они одобрительно отзывались о трех других «мемориальных законах», поскольку они осудили факты расовой и иной дискриминации. В то же время эти законы не препятствуют работе историков. «Когда и кому из историков закон Гейссо помешал работать над темой Шоа [975] и говорить о ней?», – задавались риторическим вопросом авторы «воззвания тридцати» [976].
Впрочем, и авторы «петиции девятнадцати» сочли необходимым пояснить, что они не против «мемориальных законов» в принципе и, в частности, поддерживают закон Гейссо. Постольку-поскольку этот закон, указывает одна из подписавшихся, член Государственного совета, историк и юрист Франсуаза Шандернагор, «предоставляет ассоциациям дополнительные возможности для борьбы с расизмом, антисемитизмом и ксенофобией, законодатель выступает в своей роли и гражданин не может не поддержать такие меры».
Отстаивая профессиональную независимость историков в выяснении исторической истины, которая никогда не может быть раз и навсегда установленной (в претензиях на окончательный вердикт она и видит опасность некоторых статей «мемориальных законов»), Шандернагор вместе с тем поддерживает принципы «политики памяти». По ее мнению, историки еще лучше, чем законодатели, могут справиться с задачами именно потому, что историк находится в постоянном поиске, сопоставляя разновидности исторической памяти, «конфликтующие между собой», и поверяя их историческими источниками [977].
За взаимодействие политики и науки, государственной власти и профессионального сообщества в реализации общих задач четко высказался Нора, возглавивший после смерти Рене Ремона ассоциацию «Свобода истории». Перед властью и историками, пишет академик, стоит проблема, которая чревата конфликтами, проблема «несовместимости отдельных разновидностей памяти». Для ее решения требуется институт примирения, который бы обладал необходимым авторитетом («autorité de conciliation»). «Политическое слово необходимо при условии, что оно будет мужественным и без демагогии». Особенно важно, чтобы оно было произнесено на высшем государственном уровне со всей твердостью и притом с благородством. Путь к примирению при помощи исторической науки «более длителен»; но в конечном счете решает, по мнению академика, именно влияние истории-науки, ибо «память разделяет, а история объединяет» [978].
Государственная власть на самом высшем уровне со своей стороны демонстрирует твердость намерений в отношении «политики памяти». Лейтмотив здесь очевиден. Это восприятие истории страны со всеми ее противоречиями, во всем многообразии опыта составляющих современную Францию народов. «Величие страны заключается в том, – говорил 30 января 2006 г. президент Ширак, – чтобы принять всю свою историю. С ее славными страницами, но также с ее теневыми сторонами. Наша история – это история великой нации; будем гордиться ею. Будем гордиться ею такой, какой она была. Только так можно собрать народ воедино» [979].
Обращает на себя внимание расширение в последнее время списка государственных праздников. В их число, наряду с 14-м июля и датами окончания двух мировых войн (11 ноября 1918 и 8 мая 1945 г.), с днем Жанны д’Арк (второе воскресение в мае) и памятными датами Сопротивления (воззвание де Голля 18 июня 1940 г. и день памяти героя Сопротивления Жана Мулена, 17 июня), были включены: поминовение жертв колониальных войн в Индокитае (8 июня) и Алжире (5 декабря), отдельно среди харки (25 сентября), а также день депортации (последнее воскресение апреля), запрещения рабства (10 мая), прославления «праведников Франции [980] (16 июля).
Задача создания единой национальной истории, включающей исторический опыт этнических и иных меньшинств, крайне сложна, и не только из-за позиций представителей большинства, не желающих «ворошить прошлое» и поминать неприглядные моменты, но также из-за позиции меньшинств. Трудно, говорит Стора, найти точки соприкосновения, когда вместо того, чтобы попытаться понять, одни «группы – носители памяти» стремятся «забыть страдания других ради своего прошлого и своих страданий» [981].
Государственная власть сформулировала свою позицию. «Никогда, – заявила министр по делам заморских территорий в кабинете Жан-Пьера Раффарена Брижит Жирарден, – французское общество не было столь возбуждено воспоминаниями о коллективных страданиях. Никогда исторические драмы не использовались столь эмоционально ради формирования той или иной особой идентичности. Никогда не было столь сильно соперничество различных видов памяти, что сосуществуют на нашей земле. Обособление памяти, взаимное неведение, неспособность понять всеобщее, которое содержится в историческом опыте, пережитом каждым в отдельности, – все это приводит к тому, что на других возлагается ответственность за несчастья свои и своих близких. Эта трагическая обособленность противоречит нашим республиканским ценностям. Вот почему Республика берется сейчас за необходимую работу памяти, восстанавливая воспоминания, нередко враждебные друг другу, всех групп населения, которые составляют нашу страну».
Приведя в качестве примера создание комитета памяти о рабстве, министр подчеркнула, что в его задачи войдет освещение истории работорговли и борьбы с ней в школьных программах, воспитание молодежи в духе понимания явления как «преступления перед человечеством», проведение общественных мероприятий, спонсирование исследовательских программ. «Чтобы сплотить наше национальное сообщество, чтобы сформировать нашу общую судьбу, мы обязаны довести до каждого французского гражданина всю совокупность памяти, которую содержит современная Франция (курсив мой. – А.Г.)» [982], – заключила Жирарден.
Воскрешение многоликого прошлого выразилось в разработке программы учреждения национальных музеев, которые должны прийти на смену частным собраниям искусства афро-азиатских народов (а заодно памятникам оасовцев [983], сооруженным в Тулоне, Перпиньяне и некоторых других городах юго-запада). В программу вошли: музей истории французской колонизации Алжира (18301962) в Монпелье, музей алжирской войны и деколонизации Марокко и Туниса в департаменте Тарн, музей французских репатриантов из колоний в пригороде Лилля, Национальный мемориал Заморской Франции в Марселе, наконец – Национальный центр истории иммиграции на месте бывшего Музея колоний в Пор-Доре (Париж).
«Включить иммиграцию в национальную хронику», – так охарактеризовал проект создания Центра Вевьёрка. Он же определил это мероприятие как «вызов»: «В коллективном воображении нашими предками гораздо охотнее представляют галлов, чем поляков, испанцев, итальянцев или португальцев… Сделать из иммиграции элемент нашей истории… означает разрыв с привычными, консервативными представлениями». Чтобы гордиться тем, что Франция «в течение добрых полутора веков была страной иммиграции», нужен «иной взгляд на построение национальной идентичности», нужнотакже отрешиться от современной социальной ситуации, в которой иммигранты отождествляются с маргиналами [984].
Необходимость интегрировать иммиграцию в национальную историю отчетливо осознается на самом верху. «Мы все немного римляне, немного германцы, немного евреи, немного итальянцы, все более и более португальцы. Я спрашиваю себя, не являемся мы уже и немного арабами» [985], – говорил президент Миттеран на коллоквиуме в Сорбонне (1987). «Мы почти все являемся детьми иммиграции», – вторил президенту-социалисту Саркози. И хотя эти заявления были заметным преувеличением и выходцы из последних волн иммиграции (ХIХ – ХХ вв.) составляют, по разным подсчетам, лишь около
