К примеру, в 1997 году, в ходе общенационального опроса белых американцев, 15 процентов респондентов заявили, что чернокожие составляют более 40 процентов населения Америки; 20 процентов оценили численность афроамериканцев в диапазоне от 31 до 40 процентов, и 25 процентов респондентов отдали чернокожим от 21 до 30 процентов об общего населения США. То есть 60 процентов белых полагали, что чернокожие составляют как минимум 20 процентов населения Соединенных Штатов (при том, что в реальности этот показатель равнялся 12,8 процента). Далее: 43 процента белых считали, что латино составляют более 15 процентов населения Америки (в реальности — 10,5 процента). Вдобавок большинство белых американцев полагает, что они беднее, чем на самом деле, а чернокожие — богаче, нежели в действительности. И отмирание этнической компоненты усугубляет эти ощущения. Как объясняет профессор социологии Государственного университета штата Джорджия Чарльз Галлахер:
«Нравится нам это или нет, но белые среднего класса, особенно нижних его слоев, воспринимают себя как социальное меньшинство и даже как жертв. Многие из них утверждают, что не имеют настоящей культуры. У кого-то бабушка была итальянкой, а мать — француженкой, однако сегодня они настолько гибридизировались, что утратили всякую этническую принадлежность. По мере ассимиляции иммигрантов этническая составляющая обычно заполняла вакуум. Сегодня этот вакуум заполняется исключительно осознанием собственной жертвенности» {521}.
В конце 1990-х годов возникло интеллектуальное движение, утверждавшее, что «белое сознание» необходимо для лучшего понимания белыми других рас. «Мы хотим приобщить белых к расовым вопросам, — заявил один из идеологов этого движения. — Как можно строить мультирасовое общество, когда одна из групп, а именно белые, не идентифицирует себя как расу?» Сегодняшней Америке больше не свойственна «белизна», поэтому белые должны научиться воспринимать себя как всего-навсего одну из множества расовых групп. Авторы сочинений о «синдроме белых» в 1990-е годы в большинстве своем занимали чрезвычайно воинственную позицию: «Измена „белизне“, — писал один из них, — есть выражение лояльности человечеству» {522}. Разумеется, эти взгляды не пользовались популярностью у белых представителей среднего класса и пролетариата, однако внесли свою лепту в сложившееся у белых представление о самих себе как о «жертвах социума» в стране, которая совсем недавно принадлежала им.
Итак, в Америке присутствуют начатки полноценного движения белого нативизма и предпосылки ожесточенных расовых конфликтов. Возможно, Кэрол Суэйн драматизирует положение дел, однако ее красноречивые предупреждения заслуживают серьезного внимания. Мы являемся свидетелями, пишет она, «спонтанной конвергенции множества могущественных социальных сил». Под последними подразумеваются «изменяющаяся демографическая ситуация, продолжающаяся политика предоставления расовых приоритетов, растущие аппетиты этнических меньшинств, либеральная иммиграционная политика, боязнь потерять работу вследствие глобализации, насаждение мультикультурализма, возникшая благодаря Интернету возможность создавать виртуальные группы единомышленников, оказывающие определенное влияние на политическую систему». Все эти факторы «способствуют самоидентификации белых и возникновению белого нативизма, который станет логичной стадией развития американской идентичности». В результате, заключает Суэйн, Америка «все ближе подходит к границе, за которой начинаются межрасовые конфликты, не имеющие прецедентов в нашей истории» {523}.
Пожалуй, наиболее важный фактор, усугубляющий тенденцию к организационному оформлению белого нативизма, — угроза языку и культуре, исходящая от иммигрантов-латино, которые играют все более значительную демографическую, экономическую и политическую роль в Соединенных Штатах.
Бифуркация: два языка, две культуры?
Продолжающийся рост численности испаноязычного населения в США и усиление влияния Hispanics на американскую политику привели к тому, что сторонники латино открыто объявили о своих целях. Первая цель — предотвратить ассимиляцию испаноязычных иммигрантов и их интеграцию в англо-протестантское общество; вместо этого предполагается создать автономное испаноязычное социально-культурное сообщество на территории Соединенных Штатов. Поборники Hispanics, наподобие Уильяма Флореса и Рины Бенмайор, отвергают идею «единого национального общества», нападают на «культурную гомогенизацию» и трактуют призывы к признанию английского общенациональным языком как проявления «ксенофобии и культурного шовинизма». Они также нападают на мультикультурализм и плюрализм, поскольку эти концепции низводят «многообразие культурных идентичностей» до «частного уровня» и допускают, что «в общественной сфере, исключая особые случаи, требующие этнической идентификации, мы должны отказаться от национальных идентичностей и воспринимать себя нейтрально, как „американцев“». По мнению указанных выше и других авторов, Hispanics не следует приобщаться к американской идентичности — напротив, они должны «поддержать нарождающуюся „латинскую“ идентичность, политическое и социальное сознание латино». Испаноязычные жители США должны требовать (и уже требуют!) отдельного «культурного гражданства», которое подразумевает «особого социального пространства для латино» {524}.
Вторая цель Hispanics вытекает из первой и заключается в трансформации Америки из единого общества в общество двух языков и двух культур. Поборники «испанизации» полагают, что трехвековая история Америки как общества со стержневой англо-протестантской культурой и множеством этнических субкультур завершена; с их точки зрения, в Америке должны равноправно существовать две культуры — «латинская» и «английская», а также (это принципиально) два языка — английский и испанский. Латиноамериканский иммигрант Ариэль Дорфман утверждает, что сегодня необходимо принять решение «о будущем Америки. Будет ли эта страна говорить на двух языках или всего на одном?». Разумеется, он выступает за первую возможность, то есть за двуязычие. И Дорфман не одинок в своей убежденности, причем его взгляды разделяют не только в Майами и на Юго-Западе. «Нью-Йорк, — пишут Флорес и Бенмайор, — превратился в двуязычный город, в котором испанскую речь можно услышать на улице, в офисе, в общественном транспорте, в школах и в жилых домах» {525}. По замечанию профессора Пола Ставанса, «сегодня в Америке можно открыть банковский счет, получить медицинскую помощь, смотреть „мыльные оперы“, заполнять налоговые декларации, любить и умирать, не зная ни единого слова „en ingles“». Короче говоря, мы собственными глазами наблюдаем за переопределением национальной лингвистической идентичности {526}. И ведущей силой «испанизации» является массовый приток мексиканских иммигрантов, не выказывающий ни малейших признаков к «пересыханию».
В июле 2000 года Висенте Фокс Кесада стал первым кандидатом от оппозиции, сумевшим выиграть относительно свободные и честные президентские выборы в Мексике. Американцы на все лады превозносили триумф демократии к югу от своей границы. Через два дня после своего избрания, 4 июля 2000 года, едва ли не в первом публичном выступлении в новом качестве Фокс фактически высказался за предоставление полной свободы действий потенциальным мексиканским эмигрантам. «В прошлом, — заявил он, — нашей целью было открыть предохранительный клапан, позволявший 350 000 молодых людей ежегодно пересекать северную границу; при этом государство не несло за их дальнейшую судьбу никакой ответственности». А целью США было «возводить стены, полицейские кордоны и прочие барьеры на пути эмигрантов. Это не помогло» {527}. Поэтому, заявил Фокс, двум странам необходимо стремиться к открытой границе и неконтролируемому, свободному перемещению
