И все же первые послевоенные годы у населения Восточной Германии преобладали позитивные настроения по отношению к тандему СВАГ – СЕПГ, после военных лишений люди почувствовали явное облегчение и демонстрировали осторожную готовность к сотрудничеству с новой властью. Общее мнение сводилось к тому, что после тех страданий, которые развязанная Гитлером война принесла народам СССР, «могло быть и хуже». Эти годы оказались своеобразной отдушиной между двумя диктатурами, когда демократическое содержание проводимых реформ явно превалировало над их идеологическим оформлением. Весной 1946 г. в советской зоне оккупации началось проведение реформы образования, устранившей кастовость и привилегии в этой сфере. Введение единой восьмилетней школы как базового элемента народного образования привело к резкому росту числа учеников в старших классах, которые до того ограничивались ремесленным обучением. Новым фактором социальной структуры стала солидная крестьянская прослойка, получившая землю в результате аграрной реформы. На настроениях населения сказывалась и то, что в целом Восточная Германия меньше пострадала от бомбардировок союзнической авиации, а ее аграрная специализация позволяла властям успешнее, чем в индустриальных центрах западных зон, решать продовольственную проблему.
Даже если тезис о «власти рабочего класса» оставался пропагандистской формулой СЕПГ, это все же была власть для рабочего класса. Возможности социального подъема предоставлялись не только в узких рамках партийной номенклатуры – достаточно упомянуть рабоче-крестьянские факультеты, выпускники которых в два раза увеличили прослойку выходцев из этих слоев общества в составе студенчества. СВАГ настаивала на «более смелом выдвижении на руководящие должности в немецких органах управления выходцев из среды рабочего класса, бедняцко-середняцких масс крестьянства, из среды проверенной творческой интеллигенции», чтобы заменить ими профессиональных чиновников, считавшихся оплотом реакции и проводниками западного влияния. Становясь частью господствующей элиты, выходцы из рабочих теряли привычные ориентиры поведения и с готовностью принимали правила игры, установленные новой властью. Их некомпетентность лишь отчасти компенсировалась энтузиазмом «нового начала», собственные промахи увеличивали ненависть к старым кадрам, на которые партийные выдвиженцы пытались переложить ответственность за промахи в профессиональной работе.
Спектр общественных настроений был бы неполным без указания на вопрос о восстановлении национального единства, который занимал восточных немцев гораздо больше, нежели их соотечественников в западных зонах оккупации. Чувство оторванности от общих корней стимулировалось не только идеологическими новациями коммунистической пропаганды, но и ужесточением контроля на межзональных границах, становившихся все более непрозрачными. Хотя руководители СЕПГ постоянно выдвигали новые инициативы по сохранению единства страны, решающее слово оставалось за Сталиным. Его позиция в германском вопросе продолжает занимать умы историков, давая обильную пищу для научных гипотез и публицистических догадок. Сенсационные публикации протоколов встреч Сталина с лидерами СЕПГ, появившиеся в последние годы, мало приближают нас к окончательным истинам. Очевидно, что сталинская программа-максимум – втянуть всю Германию в орбиту советского влияния – не озвучивалась в ходе переговоров «большой тройки». Сталин так же мало верил в законы исторического развития, как Черчилль – в промысел божий. Надежды советского руководства на то, что США вновь, как и после первой мировой войны, тихо уйдут из Европы, не оправдались. Помимо противодействия союзников по антигитлеровской коалиции коммунистам пришлось бы столкнуться с явным перевесом прозападных политических сил внутри Германии.
Достаточно просто описать и минимум геополитических претензий СССР. Стратегически выгодно было бы провести границу социалистического лагеря по линии Одера-Нейсе, сделав ставку на славянскую общность как его цементирующий стержень. Присутствие советских войск в «несоветской» Германии позволило бы Сталину держать руку на пульсе внутригерманских событий и в то же время создавало бы санитарный кордон, защищающий Восточную Европу от западного влияния. Нерешенность вопроса о статусе территорий, отошедших под польское управление, давало бы СССР возможность сколь угодно долго затягивать подписание мирного договора, ссылаясь на мнение своего союзника, и в то же время компенсировать напряженностью в германо-польских отношениях традиционную русофобию Польши.
Реальные сценарии послевоенного развития для советского руководства лежали в плоскости военного давления и дипломатического торга, в целом совпадавшей с контурами потсдамской Германии. Историографический спор о том, что преобладало в германской позиции Сталина – идеологические установки на расширение мировой системы социализма или внешнеполитические расчеты на обеспечение безопасности СССР – можно считать беспредметным. Они обуславливали друг друга, и менять одно на другое не имело никакого смысла. Даже маленький германский социализм обеспечивал Советской армии надежный плацдарм в центре Европы. При создании ГДР Сталиным принималось в расчет прежде всего мнение военного лобби в собственной стране, оперировавшего такими понятиями, как угроза германского реваншизма и недопущение американской агрессии на Восток. В 1947 г. ситуация еще не выглядела тупиковой, и Сталин был резко настроен против отказа от всегерманской перспективы. Принимая в январе делегацию лидеров СЕПГ, он неожиданно предложил: «Очень хорошо было бы иметь на Западе единую социалистическую партию. Там вы представлены только КПГ… Для социалистов и коммунистов выгоднее, чтобы там имелись единые социалистические партии, это облегчило бы многим элементам трудящихся приобщение к социализму. За количеством не тянитесь».
Следует иметь в виду, что немецкие коммунисты, а позже руководители Социалистической единой партии Германии не были простыми исполнителями приказов из Кремля, и их тактическая позиция могла расходиться с мнением Сталина. Для Ульбрихта и Пика не являлось секретом то, что соглашение лидеров антигитлеровской коалиции в германском вопросе будет означать крест на их собственной власти. В отличие от советского руководства, имевшего известную свободу маневра, их позиция определялась жесткой формулой: лучше четверть Германии контролировать полностью, чем всю Германию – на четверть. Реакция Восточного Берлина на появление «плана Маршалла» была еще более жесткой, чем в Москве. Специальная резолюция ЦК СЕПГ приравнивала его принятие к «ограничению суверенитета принимающих помощь стран и их подчинению интересам американских монополий», безосновательно утверждая, что кредиты США в 20-е гг. привели Германию к кризису, фашизму и войне.
В то же время СЕПГ никогда не отказывалась от роли лояльного союзника СССР, подчиняя свою национальную программу его позиции в германском вопросе. Самой масштабной акцией стал созыв «Немецкого народного конгресса за единство и справедливый мир», в состав которого вошли видные политики, деятели науки и культуры. Запрет выборов в Народный конгресс в западных зонах оккупации привел к тому, что население этих зон на первом заседании конгресса в Берлине (6 декабря 1947 г.) представляли только коммунисты.
Его воззвания сводились к поддержке позиции СССР в ходе Лондонской конференции. После ее безрезультатного исхода Народный конгресс был использован для легитимации государственного строительства в Восточной Германии, а сама СЕПГ стала настаивать на паритетном участии немецких политиков в переговорах о будущем страны, заведомо неприемлемом для Запада. В конечном счете Сталину пришлось согласиться с курсом своих немецких единомышленников на максимальное разграничение двух будущих германских государств. Он явно переоценил тягу немцев к национальному единству, посчитав, что ради его сохранения Западу придется пойти на принципиальные уступки.
Отказ СССР участвовать в реализации «плана Маршалла» и переход к открытой конфронтации бывших союзников по антигитлеровской коалиции вызвал не только нарастание антисоветских настроений среди жителей Восточной Германии, но и кризис в СЕПГ. Донесения СВАГ отмечали в июле 1947 г., что «в партийной среде и даже среди функционеров усилились настроения о всесилии «доллар-империализма» и о возможной целесообразности получения американских займов для восстановления немецкого хозяйства». Бывшие социал-демократы в объединенной партии демонстрировали внешнюю покорность при затаенной враждебности, считая, что дни господства коммунистов уже сочтены. Слухи о страданиях военнопленных в Сибири, о принудительной работе немецких специалистов, вывезенных в СССР, еще больше накаляли ситуацию. Ни о каком проведении свободных выборов уже не могло быть и речи – поражение партии, выступавшей в качестве пособницы оккупационных властей, оказалось бы неизбежным.
