В дополнительных реакциях контрпереноса акцент сместился со страха и опасений за существование пациентки и с зависти к её возможностям (в моих материнских идентификациях) и от презрения, недовольства, отстранённости, чувства собственности, сексуального любопытства и возбуждения (в моих отцовских идентификациях) на удивление способностям пациентки и гордостью за её успехи (отцовский полюс). Я чувствовал, что Герда выходит из ситуации переерсной ранней «триангуляции»: убить меня – убить себя – или сойти с ума. Я не хотел замещать или убивать её генетические имаго матери и отца, не хотел переделывать и модернизировать её историю, и пациентка почувствовала это. Тогда Г окунулась с головой в Эдиповы переживания (думаю, в параллельно сформированном депрессивном пространстве, а не в её историческом). Вдруг Герда стала укрываться одеялом, даже в 30-ти градусную жару. Она начала стесняться меня, ревновать меня к предполагаемым пациенткам и к жене. Её перестали устраивать отношения взаимного сексуального использования с богатым любовником, она ощутила, насколько тот ей дорог, и ей захотелось быть такой же дорогой, любимой и значимой для него. Она смогла говорить с ним об их отношениях, о своих чувствах и надеждах. Но любовник ничего не собирался менять в своей жизни. Его устраивало иметь жену и любовницу. Он контролировал их и удерживал, манипулируя ими при помощи финансовых вливаний. Одно время Герда собиралась бо-роться за своё счастье. Она много раз порывалась позвонить жене любовника, намеревалась купить дачу рядом с его загородным домом, где он жил с женой, чтобы «переманить» любовника к себе. Однако боязнь – своими действиями, много раз в жизни подводившими её, разрушить не семью любовника, к чему Г яростно стремилась, а её отношения с любовником, удерживала Герду.
Мы с Гердой очутились в первом Эдиповом тупике. Ища выход – пациентка трансвестировалась в Нарциссическую Вселенную.
В сериях снов пациентка опаздывала на поезда, корабли и самолёты из-за того, что никак не могла найти свои деньги, документы (свои паспорта и билеты), свою одежду и оставить отца одного.
Как мы с пациенткой установили – символически сновидения указывали на чувства глубокой ущербности и безнадёжности. Герда перестала понимать меня, себя и окружающих. Отец воспринимался ею бесполым существом, которое должно о ней заботиться, но которое совсем не способно опознать её страданий. Пациентка будто снова вступила в бесполый мир… или провалилась в прорубь. Она описывала мне свои переживания как бы с мольбой дать им названия. Пациентка будто потеряла все чувства, смыслы и слова. Я, отец и любовник ощущались в роли бессловесных теней, в лучшем варианте – близнецов. Г словно вопрошала, существует ли она на самом деле, кто она, какова у неё связь со мной и другими. Пропасть между мной и собой она видела глубокой и труднопреодолимой. Однако, когда я дал названия некоторым её чувствам, она довольно быстро, за несколько месяцев, восстановила между нами и между ней и другими объектами и субъектами мостки-связи. Первый мостик проходил через параноидно-шизоидное пространство: короткое время Г чувствовала злонамеренность и преследование с моей стороны, со стороны любовника, секретарши директора на работе, самого директора, главного бухгалтера-женщины, подруг. Я был в её воображении хитреньким евреем, принуждающим её к хождению на анализ угрозой раскрыть её тайны знакомым ей и незнакомым людям. Я был хитреньким евреем, выманивающим её деньги, обманывая ложными обещаниями. Любовник виделся опасным преступником, способным нанять бандитов, дабы отобрать купленную ей квартиру. Секретарша с директором, женщина главный бухгалтер тоже строили козни, с целью лишить её работы, средств к существованию… и т. д. Хочется подчеркнуть – речь идёт не о галлюцинациях и бреде, а о фантазиях и тревогах пациентки. Она продолжала достаточно хорошо психически функционировать вовне и внутри аналитической ситуации.
Было, всё же, нечто новое в этом, поверхностно выглядевшем регрессией, уходе в нарциссическое измерение. А именно: уход не был регрессией. В чувствах ущербности и безнадёжности не было отчаянья. Наоборот – пациентка и я чувствовали, что данная «телепортация» необходима, чтобы затем продолжить путешествие среди триангулярных просторов. Собственно, вышеуказанная ситуация воспринималось нами как уход в самое глубокое бомбоубежище, убежище, где нужно выполнить очередной этап ремонта или очередную трансформацию^ произвести дозаправку = аффективную переработку… то есть, укрыться от опасных пока чувств и смыслов. Находясь в нарциссическом измерении, Герда уже была способна опереться на наш прошлый опыт пребывания там, на новые зеркальные конструкции запросов-ответов, на изменённый аффективный фон. Благодаря предшествующим трансформациям Нарциссической Вселенной Г обрела возможность там перемещаться: совершать интроспекцию. Она могла смотреть на себя со стороны. Порой пациентка подтрунивала и шутила сама над собой. Здесь шутки носили оттенок «журить», без прежнего мазохистского штампа. Шаг в сторону от Самости внутри нарциссической перспективы теоретически можно обосновать либо проекцией частей Самости в восстанавливающиеся объекты, либо зеркальным дублированием (расщеплением) Самости с интроекцией частей объектов в одну из частей расщеплённой Самости (восстановление Самости и объектов), – либо аналитической редупликацией Самости (в результате проективно-интроективных процессов с аналитическим третьим), предполагающей образование нового пространственно-временного континуума нарциссического убежища.
Подобные перемещения пациентка предпринимала в анализе всякий раз, когда в Депрессивной Галактике, внутри развивающихся триангулярных пространств, встречалась с объектами и ситуациями, которые были репрессированы и запрещены значимыми объектами её детства.
Далее я не буду подробно останавливаться на вышеописанных «уходах» Герды.
Вернувшись из убежища, где она подтвердила собственное существование и значимость своего существования, Герда задалась вопросом – кто она такая, и кем она является для людей. Она вспомнила своих армянских тётушек, мать-армянку. Она вспомнила: с очень раннего возраста, лет с трёх, разделяла семью на русских и армян; русскими были отец и она, а армянами – мать и брат. Пациентка не признавала в себе ничего армянского. Армянские корни у неё были связаны с умением хорошо готовить, принимать гостей и с образом женщины в затёртом халате и домашних тапочках. Г практически ничего не умела готовить, не умела принимать гостей и не хотела быть женщиной, домашней хозяйкой в замусоленном халате. Среди тётушек она слыла неумехой, как бы неполноценной особью женского рода, как бы не женщиной. Это подталкивало Герду в сторону негативного Эдипова комплекса. Однако идентификация с эмоционально мёртвым отцом и с агрессивным братом означала для Герды разрушение Эго (безумие, чего она веет-да опасалась) и Самости (т. е. центра мироздания, т. е. означала смерть).
Кроме прочего – запутанные конфликтующие идентификации, переполненные либидозными, агрессивными влечениями, тревогами и чувством вины к первичным объектам могли сохранять свою устойчивую неустойчивость, status quo, из-за спектра фантазий о невозможности принятия окончательного решения, окончательного самостоятельного выбора поло-ролевой идентификации. В многочисленных сновидениях того периода пациентка наблюдала себя пребывающей в одном доме с тётушками и матерью, готовившими застолье к каким-то празднествам… Герда всегда находилась отдельно, на нижних этажах в грязных, полуразрушенных туалетных или ванных комнатах; она ощущала себя грязной, кастрированной, недостойной присутствовать на торжестве… она стремилась быть со всеми женщинами родни, но никак не могла обнаружить путь, проход к ним, и, помимо прочего, ей было невозможно предстать перед тётушками и матерью в таком фекальном виде.
Сновидения позволили нам с пациенткой понять и пережить тревоги, страхи, опасения и состояния телесной анально-генитальной спутанности вызревшего Эдипова комплекса. В контрпереносе я бы выделил следующие согласующиеся (конкордантные) компоненты: болезненные чувства неосведомлённости; фантазии о тайнах, к которым меня не подпускают; чувства телесной и психической неполноценности, бессилия – вплоть до страха соматизированной импотенции. Из дополнительных (комплементарных) отцовских компонентов контрпереноса стоит отметить страх и отвращение к образам тела пациентки, чуть прикрывавшие фантазии о наших сексуальных эксцессах. Я рискнул пролистать, прочувствовать мои фантазии и убрать их за ненадобностью на дальнюю полку, не отбросив их сразу в пучину бессознательного как русалку или сирену, как опасные соблазняющие и разрушающие отношения (что, видимо, воспринимала пациентка в отношениях с отцом). А Герда рискнула в аналитической ситуации на более доверительный тон и на отказ от фобических оборонительных стратегий: 1) соблазнять=нападать=разрушать и 2) быть соблазнённой = претвориться мёртвой, чтобы остаться в живых. Пациентка смогла укрепить меня в положении Другого, диссонирующего с имаго отца. Вне аналитической ситуации Г стала бережнее относиться к отцу, делиться с ним какими-то чувствами, мыслями, новостями, чего ранее не происходило, т. к. пациентка была убеждена – отец будет чрезмерно волноваться, она соблазнит или убьёт его эмоциональной близостью. Герда перестала переодеваться при отце. Она купила будильник и огромные наручные часы. Она больше не нуждалась в контроле со стороны, пациентка открыла в себе способности контролировать собственные границы, находить оптимальную дистанцию с объектами и отказаться от сексуализации любых отношений.
