Второй пол - Симона де Бовуар

лица и одновременно как плотской добычи может быть весьма возбуждающим: в недавней [260] серии рисунков Пейне изображен юный жених, который бросает свою суженую, соблазнившись хорошенькой женщиной-мэром, собиравшейся зарегистрировать их брак; тот факт, что женщина исполняет «мужскую должность» и в то же время остается желанной, долго служил темой более или менее непристойных шуток; понемногу возмущение и ирония притупились, и сейчас, судя по всему, возникает новая форма эротизма; возможно, она породит и новые мифы.

Несомненно одно: женщинам сегодня очень трудно совмещать свое положение независимого индивида с женским уделом; в этом источник той неловкости, того недомогания, из-за которых их порой считают «потерянным полом». Наверное, куда удобнее переносить беспросветное рабство, чем трудиться над своим освобождением: мертвые тоже лучше приспособлены к земле, чем живые. Так или иначе, возврат к прошлому больше невозможен и нежелателен. Надо надеяться, что мужчины со своей стороны безоговорочно примут то положение, какое складывается в настоящий момент; только тогда женщина сможет пережить его без внутреннего разлада. Тогда, быть может, исполнится пожелание Лафорга: «О девушки, когда же станете вы нам братьями, близкими братьями, без задней мысли об эксплуатации? Когда обменяемся мы настоящим рукопожатием?» Тогда, «отбросив фатально навязанную ей мужскую власть, почуяв свободу…», Мелюзина обретет свое «достойное место» [261]. Тогда она станет в полной мере человеком, «когда будет разбито бесконечное рабство женщины, когда она станет жить для себя и собой, а мужчина – до тех пор омерзительный – отпустит ее на свободу» [262].

В наше время женщины развенчивают миф о женственности; они начинают конкретно утверждать свою независимость; однако полноценное человеческое существование дается им нелегко. Их воспитывают женщины, их детство проходит в окружении женщин, их обычная судьба – замужество, в котором они до сих пор на деле подчинены мужчине; мужское превосходство отнюдь не утрачено: оно по-прежнему опирается на прочную экономическую и социальную основу. А значит, необходимо тщательно изучить традиционный удел женщины. Как женщина узнает о своем положении, как она его переживает, в каком мире она заперта и какие возможности из него вырваться для нее открыты – это я и попытаюсь описать. Только тогда мы сможем понять, какие проблемы стоят перед женщинами, стремящимися, несмотря на тяжелое прошлое, создать себе новое будущее. Употребляя слова «женщина», «женский», я, разумеется, не отсылаю к какому-либо архетипу, к какой-либо неизменной сущности; бо́льшая часть моих утверждений подразумевают «при нынешнем состоянии образования и нравов». Я не собираюсь изрекать вечные истины, я просто хочу описать тот общий фон, на котором высится существование каждой отдельной женщины.

Женщиной не рождаются, женщиной становятся. Ни биология, ни психика, ни экономика не способны предопределить тот облик, который принимает в обществе удел человеческой самки; существо, именуемое женщиной, нечто среднее между самцом и кастратом, возникает только как результат цивилизации в целом. Индивид складывается как Другой лишь при опосредовании другим человеком. Поскольку ребенок существует для себя, он не может себя осознать как отличного от других по половому признаку. И для девочек, и для мальчиков тело есть прежде всего излучение субъектности, орудие познания мира: они воспринимают мироздание с помощью глаз и рук, а не половых органов. Грудные дети обоих полов одинаково переживают драму рождения и отнятия от груди; у них одинаковые интересы и удовольствия; первым источником самых приятных ощущений для них является сосание; затем они переходят к анальной стадии и получают наибольшее удовлетворение от общей для них экскреторной функции; их половое развитие происходит аналогичным образом; они изучают свое тело с одинаковым любопытством и одинаковым безразличием; из клитора и пениса они извлекают схожее смутное удовольствие; по мере того как их чувственность объективируется, она обращается на мать: нежная, гладкая, упругая женская плоть пробуждает в них сексуальные желания, и желания эти носят хватательный характер; и девочка и мальчик агрессивно обнимают мать, ощупывают ее, гладят; при рождении нового ребенка они испытывают одинаковую ревность и проявляют ее одинаково – в гневе, капризах, нарушениях мочеиспускания; они одинаково кокетничают, чтобы завоевать любовь взрослых. До двенадцатилетнего возраста девочка так же крепка физически, как и ее братья, их интеллектуальные способности ничем не отличаются; она может соперничать с ними в любой области. И если нам кажется, что в девочке еще задолго до половой зрелости, а иногда и с самого раннего детства, проявляются специфические признаки ее пола, то не потому, что какие-то загадочные инстинкты непосредственно обрекают ее на пассивность, на кокетство, на материнство, а потому, что вторжение Другого в жизнь ребенка происходит почти с самого начала, и девочке с первых лет ее жизни настойчиво внушают мысль о ее предназначении.

Вначале мир предстает новорожденному лишь в виде имманентных ощущений; он все еще погружен в Целое, как и в те времена, когда жил во мраке чрева; вскармливают ли его грудью или из бутылочки, он постоянно окружен теплом материнской плоти. Понемногу он учится воспринимать предметы как нечто отличное от себя; он отделяет себя от них; одновременно его довольно резко отрывают от кормящего тела; иногда реакцией на этот разрыв становится бурный кризис [263]; во всяком случае, именно в этот момент, то есть примерно в полугодовалом возрасте, ребенок начинает проявлять в мимике, впоследствии превращающейся в настоящее кривляние, свое желание нравиться другим. Конечно, такое поведение не обусловлено сознательным выбором, но, для того чтобы существовать, не обязательно осмыслять ситуацию. Ребенок непосредственно переживает первородную драму любого существующего – драму отношений с Другим. Человек переживает свою оставленность в тревоге. Он избегает своей свободы, своей субъектности и хотел бы затеряться в Целом: вот источник его космических и пантеистических грез, жажда забвения, сна, экстаза, смерти. Ему никогда не удается уничтожить свое отдельное «я», но он по крайней мере хочет достичь прочности бытия-в-себе, окаменеть, как предмет; особенно ясно он предстает перед собой как бытие под фиксирующим взглядом Другого. Именно в этом плане следует рассматривать поведение ребенка: он открывает для себя в телесной форме конечность, одиночество, оставленность в чуждом ему мире; он пытается компенсировать эту катастрофу, отчуждая свое существование в образе, реальность и ценность которого будут обоснованы Другим.