Да, было бы совсем неглупо, именно это предписал бы разумный разработчик, сердечно озаботившийся счастьем всего сообщества. Но естественный отбор не раздает и не выполняет предписаний (он ведь не может предвидеть, соответственно, и предписывать), и в действительности все не так. И в настоящем лесу тоже все не так! Представим на минуту, что некий дипломатический львиный трюк все же сработал и львы договорились о квотах и разумном распределении жертв. И вот в сознательном сообществе львов появляется один ген, носитель которого нарушает правила. Этот эгоист вопреки всем договоренностям эксплуатирует запасы пищи как только может, до самого их истощения. И что, естественный отбор поспешит избавиться от недисциплинированного гена? Вовсе нет! Потомство, несущее ген мятежности, прекрасно выживет и с большим успехом передаст его следующему поколению, обойдя числом и силой своих более послушных конкурентов. Через несколько поколений этот ген станет преобладать в популяции, и от прежних добрососедских отношений не останется и следа. Тот, кто получает львиную долю добычи, передает свои гены, чтобы и дальше не терять ее.
Но наш прожектер все же не соглашается: если все львы станут индивидуалистами, то вскоре они не только уничтожат всех жертв, но и сами вымрут от недоедания. В проигрыше окажутся даже самые искусные охотники. Неужели даже тогда, настаивает наш разработчик, естественный отбор не вмешается, чтобы остановить это безобразие? Увы, нет, не вмешается.
Дело в том, что естественный отбор ни во что не вмешивается, он не заглядывает вперед и не рассуждает, кто из конкурентов ему более мил. Если бы он мог выбирать, то у предусмотрительного хищника был бы шанс все устроить. Естественный отбор, как превосходно, даже яснее, чем его преемники, представлял себе Дарвин, выбирает только между конкурирующими особями в пределах существующей популяции. Даже если вся популяция стремится к вымиранию в силу растущей конкуренции между особями, естественный отбор все равно будет на стороне наиболее конкурентоспособных и будет двигать процесс до тех пор, пока не останется последний из них. А наш гипотетический плановик работает скорее как своего рода экономист, которого интересует всеобщее благо, который разрабатывает оптимальную стратегию для целой популяции или экосистемы. Если говорить об экономических аналогиях, то уместнее вспомнить о «невидимой руке рынка» по Адаму Смиту.
Теперь отвлечемся от экономических аналогий. Пусть наш генеральный конструктор остается, но не в качестве экономиста, а в качестве философа-этика. Этот благодетельный разработчик (примем идиллическую точку зрения) станет заботиться о преуменьшении страданий всего сущего. Эта цель вполне совместима с экономическим благом, но, к сожалению, опять-таки не встречается в природе. Почему? Ужасно, но факт: страдания в животном мире настолько чудовищны, что чувствительные души стараются не думать о них. Дарвин прекрасно отдавал себе в этом отчет, когда писал своему другу Гукеру: «Что за книгу мог бы написать священник дьявола об этом неуклюжем, расточительном, нелепом законе и безжалостно жестоких деяниях природы!»[183] И эта знаменательная фраза дала название одной из моих книг («Священник дьявола»), а в другой я пояснил ее так:
Природа не добра и не зла, она не поощряет страдание и не пресекает его. Природу вообще не интересуют страдания, если они не влияют на выживание ДНК. Предположим, появился ген, который успокаивает газель в момент смертельного укуса. Будет ли естественный отбор благосклонен к этому гену? Нет, если только шансы газели оставить потомство за счет такого «спокойного» поведения не увеличатся. Но трудно представить, как этот вариант может реализоваться, поэтому, скорее всего, газель будет переживать страдания во время укуса, будет бежать от них как можно быстрее, хотя в итоге преследователь получит свое. Общий объем страданий в природе далеко превышает все добропорядочные представления. Пока я пишу это предложение, тысячи животных съедают живьем, другие несутся со всех ног, завывая от страха, а кого-то терзают паразиты, выедая нутро по кусочку, сотни и сотни умирают от голода, жажды и болезней. Это неизбежно. И если наступает вдруг изобилие, то тотчас автоматически возрастает и население всех видов, и снова восстанавливается естественное состояние голода и несчастий.[184]
Паразиты, вероятно, несут больше страданий, чем хищники, и понимание их эволюционных мотивов лишь усиливает, а не смягчает ощущение бессилия. Я бешусь всякий раз, стоит мне подхватить простуду — вот как сейчас. Пусть неудобство не настолько велико, но до чего же оно бессмысленно! Если, например, вас глотает анаконда, то ваша плоть хотя бы служит процветанию королевы джунглей… А если на вас нападает тигр, то последней мыслью может стать: «Кем задуман огневой соразмерный образ твой? В небесах или глубинах тлел огонь очей звериных?»[185] Но вирус! Все, что у него есть — это бессмысленное нечто, записанное в ДНК (или не в ДНК, а в РНК, как в случае простуды, но, по сути, это одно и то же). Вирус существует только чтобы произвести еще больше вирусов. Правда, это верно и в случае анаконды и тигра, однако в их случае есть хоть иллюзия чего-то большего. Тигры и анаконды и вправду являются машинами для репликации ДНК, но машинами красивыми и изящными, дорогими ДНК-реплицирующими машинами. Я давал деньги на охрану тигров, но кто же станет бороться за сохранение простуды! Я думаю об ее бессмысленности, когда в очередной раз достаю носовой платок или задыхаюсь от кашля.
Бессмысленность? Что за вздор! Сентиментальный вздор! Естественный отбор вообще не имеет смысла. Он от начала до конца состоит из выживания саморазмножающихся инструкций для саморазмножения. Если известно, что тот или иной вариант ДНК выживает из-за того, что анаконда удачно меня проглотила, или тот или иной вариант РНК выживает, заставляя меня безудержно чихать, то другого объяснения просто не требуется. И тигры, и вирусы выстроены при помощи особой программы, конечной инструкцией которой является (точно как в случае компьютерного вируса) «Скопируй меня». Вирус простуды выполняет эту инструкцию прямо и бесхитростно. А тигриная ДНК — это также в основе своей инструкция «скопируй меня», но с бесчисленными отступлениями, ставшими необходимой частью выполнения основного задания. Те отступления и есть сам тигр, укомплектованный клыками, когтями, спринтерскими мышцами и инстинктами выслеживания и нападения. Тигриная ДНК указывает: действуем в обход — сперва выстраиваем тигра, а потом копируем меня. ДНК антилопы также указывает: и здесь действуем обходным маневром — сначала собираем антилопу с длинными ногами, крепкими мускулами, пугливостью и тончайшими органами чувств, настроенными на избегание тигра, а уж затем копируем меня. Страдание есть побочный продукт естественного отбора, неизбежное его следствие, которое волнует нас в минуты жалости, но совершенно не волнует тигра (даже если бы тигру можно было подсказать, что в этой ситуации стоит пожалеть антилопу), и тем более не волнует тигриные гены.
Теологи, напротив, настолько серьезно озабочены проблемой страдания и зла, что придумали термин «теодицея» («богооправдание»). Этот термин отражает специально предпринятые попытки согласовать милосердие Всевышнего с существующим в природе злом. Для эволюционных биологов здесь нет проблемы, потому что с позиций выживания гена страдание никакого значения не имеет. Тем не менее, вопрос о боли важен и для них. Посмотрим с позиции эволюциониста, откуда она взялась.
Как и все в природе, боль является инструментом, служащим для увеличения шансов на выживание. В мозг встроено эмпирическое правило, примерно такое: «Если чувствуешь боль, остановись. Не делай того, что сейчас делаешь». Безусловно, интересно, почему эта команда должна причинять такие дьявольские страдания. Почему бы, если животное делает что-то опасное, например, трогает тлеющие угли, мозгу не воспринять это вредное действие в виде яркого красного флажка? Как предостережение? Мозг сообщает «больше так не делай» в виде некоего безболезненного знака, и животное, встречаясь с опасностью, безвредно предупрежденное, останавливается. Казалось бы, вполне достаточно. Зачем жгучая агония, длящаяся порой целыми днями? Возможно, размышления над ответом на этот вопрос являются своего рода эволюционной теодицеей. Зачем нужна боль? Чем плох яркий красный флажок? У меня нет четкого ответа. Один из остроумных вариантов может быть следующим. Что если мозг представляет собой объект, полный противоречивых импульсов и желаний. Каждому, на субъективном уровне, это хорошо знакомо. Желание хорошо поесть вечно вступает в конфликт с желанием остаться стройным. Или можно разрываться между страхом и злостью. Или между сексуальным желанием и робостью, или преданностью, или боязнью быть отвергнутым. Мы чувствуем, как наши желания буквально борются друг с другом. Нет уж, никаких красных флажков, пусть будет боль! Известно, что так же, как желание остаться стройным может пересилить голод, что-то важное может пересилить стремление избежать боли. Истязаемые в конце концов уступают, но сдаче предшествует изрядный отрезок времени, в течение которого они терпят боль ради товарищей, страны или идеологии. Если допустимо говорить о желаниях естественного отбора, то естественный отбор совсем не желает, чтобы кто-то жертвовал собой ради чего бы то ни было — товарищей, любви к своей стране или идей. Естественный отбор против тех, кто готов пересилить сигналы боли. Естественный отбор желает, чтобы мы выжили или, точнее, размножились, и ему наплевать на страну, идеологию или их эквиваленты у животных. Поэтому с позиций естественного отбора красный флажок подошел бы только в случае, если другие стремления его не могли пересилить.
