Несмотря на философские оговорки, я считаю, что если бы вместо боли, невыносимой и мучительной, наш мозг использовал бы красный флажок, то нашлось бы куда больше абстрактных (не дарвиновских) причин пересиливать предупредительный сигнал. Представим, что появились мутанты, которые не чувствуют боль, а вместо нее при опасных повреждениях полагаются на сигнальную систему. Они бы так легко переносили пытки, что их бы с готовностью вербовали в шпионы. Правда, в этом случае пытки стали бы донельзя неэффективными и могли бы выйти из обихода. Но будут ли в обычной жизни такие мутанты выживать успешнее, чем конкуренты, чувствующие боль? Будут ли они выживать успешнее, передавая свои гены красного флажка взамен болевых генов? Отставим особые случаи с героическими переживаниями пыток ради страны и верности идеологии — и ответ получим отрицательный. Нет, такие мутанты не будут выживать успешнее. И в дикой природе мы найдем тому соответствия.
Рассуждая на эту тему, интересно вспомнить любопытные случаи аберрантных индивидов, которые не чувствуют боли[186]. Конец их, как правило, печален. Врожденная нечувствительность к боли с ангидрозом (congenital insensitivity to pain with anhidrosis, CIPA) — редкое генетическое нарушение, при котором у человека в коже отсутствуют болевые рецепторы и, кроме того, он не потеет (этот синдром называется ангидроз). У пациентов с CIPA, конечно, нет системы красного флажка, которая компенсировала бы отсутствие боли, но они ведь обучаются избегать опасных ситуаций, то есть у них есть приобретенный флажок. Во всех случаях люди с синдромом CIPA погибают от различных неприятных последствий отсутствия боли — ожогов, переломов, множественных ранений, инфекций, упущенных аппендицитов, повреждений глаз. Совсем неожиданно то, что они страдают от болезней суставов, потому что обычно долго сидят или лежат без движения. Некоторые такие пациенты специально носят таймер, сигнализирующий, когда следует менять позу.
Даже если красный флажок будет настроен более или менее эффективно, все равно остается непонятно, почему естественный отбор предпочтет именно его вместо боли, ориентируясь на большую приемлемость? Ведь в отличие от нашего милосердного дизайнера, естественному отбору безразлично, страдает индивид или нет, если только это не влияет на его выживаемость и воспроизводство. Поэтому, если мы обсуждаем жизнь с позиций естественного отбора, а не разумного замысла, то мы не вправе ждать от природы каких-либо специальных усилий по снижению суммы страдания в мире. Стивен Джей Гулд отреагировал на этот счет элегантной статьей под названием «Безнравственная природа»[187]. Из нее я узнал, что ставшее притчей чувство отвращения, которое осы Ichneumonidae вызывали у Дарвина, не было исключением среди викторианцев.
Осы оказались в центре внимания викторианской теодицеи: с их обычаем парализовать жертву и откладывать в живое тело яйца, с их личинками, постепенно поедающими тело жертвы, они представляли собой яркий пример безжалостности природы в целом. Тут нет ничего неясного. Самки ос откладывают яйца в тело жертвы, например гусеницы, парализовав ее; для этого они точно находят жалом нервы гусеницы. При этом гусеница остается жива, но совершенно обездвижена. Она должна оставаться в живых, чтобы обеспечивать свежей пищей личинок осы, подрастающих внутри ее тела. А личинки, в свою очередь, должны соблюдать строгий порядок выедания частей тела гусеницы: сначала жировые ткани и органы пищеварения, а сердце и нервная система остаются на закуску, так как именно они обеспечивают поддержание жизни в теле несчастной гусеницы. Как едко заметил Дарвин, какой милосердный проектировщик мог до этого додуматься? Не знаю, чувствуют ли гусеницы боль.
Искренне надеюсь, что нет. Но я точно знаю, что естественный отбор не станет делать ничего, чтобы уменьшить боль, если можно обойтись более дешевым и простым средством: параличом.
Гулд цитирует преподобного Уильяма Бакленда, знаменитого теолога XIX века, который утешал жертв, нашедших смерть в когтях хищников:
Встреча со смертью в лице хищника, как естественный конец животного существования, оказывается, в конечном счете, благодетельным произволением. Такой конец собирает воедино всю боль и несчастья. Универсальность смерти, посланной так мощно и безжалостно, решительно ограничивает, если вовсе не устраняет, тяготы болезней, мучений и медленного разложения. Она представляет спасительную строгость, умеряющую чрезмерное размножение животных и поддерживающую постоянство пищевых нужд. И в результате поверхность земли и глубины вод перенаселены мириадами живых существ, счастливый век которых предопределен. На течение короткого времени, что им отмерено, они наслаждаются радостью своего предназначения.
Что же, тем лучше для них.
Глава 13
«Есть величие в этом воззрении…»
Чарльз Дарвин, в отличие от своего деда-эволюциониста Эразма, стихи не сочинял (к моему удивлению, научные стихи Эразма Дарвина высоко ценили Вордсворт и Кольридж). Заключительный параграф «Происхождения видов»[188], однако, поистине поэтичен:
Таким образом, из борьбы в природе, из голода и смерти[189] непосредственно вытекает самый высокий результат, какой ум в состоянии себе представить, — образование высших животных. Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями была первоначально дана одной или ограниченному числу форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм[190].
За этим параграфом кроется многое. Поэтому я закончу книгу его подробным разбором.
«Из борьбы в природе, из голода и смерти…»
Дарвин, обладая ясным умом, распознал моральный парадокс, коренящийся в его великой теории. Он не стал ходить вокруг да около, но, чтобы успокоить читателя, оговорился, что природа не имеет злых намерений. Просто так устроены «законы, действующие вокруг нас», если процитировать предшествующие строчки из того же абзаца. В «Происхождении видов…» Дарвин написал нечто подобное[191]:
Хотя, быть может, и не особенно убедительно с логической точки зрения, но мне кажется гораздо более удовлетворительной мысль, что такие инстинкты, как инстинкт молодой кукушки, выбрасывающей своих сводных братьев, инстинкт муравьев-рабовладельцев, инстинкт личинок наездников, питающихся внутри живого тела гусеницы, представляют собой не специально дарованные или сотворенные инстинкты, а только небольшие следствия одного общего закона, обусловливающего прогресс всех органических существ, именно размножения, варьирования, переживания наиболее сильных и гибели наиболее слабых[192].
Выше я упоминал об отвращении, которое вызывал у Дарвина и его современников образ самки осы-наездника, парализующей гусеницу и заготавливающей свежее мясо для личинки, пожирающей жертву изнутри. Вспомните: сам Дарвин не смог убедить себя в том, что всеблагой Творец одобрит подобное поведение. Но если за рулем комфортно расположился естественный отбор, такое поведение становится осмысленным, и его несложно понять. Естественный отбор не заботят мораль или удобство: зачем бы это? Чтобы в природе случилось нечто, требуется только одно: такое же событие в давние времена способствовало выживанию генов, вызвавших его проявление. Выживание генов — необходимое и достаточное объяснение жестокости ос и вообще «безразличия» природы — достаточное если не для человеческого сострадания, то, во всяком случае, для разума.
Да, в этом воззрении есть величие. И некоторое величие есть в удивительном, торжественном безразличии безжалостной природы к страданию, которое логически следует из принципа выживания наиболее приспособленных. Здесь теолог мог бы вздрогнуть, услышав знакомые утверждения, относящиеся к теодицее, в которых страдание рассматривается как непременное следствие свободной воли. Биологи, с другой стороны, размышляя об эволюционной и биологической функции способности к страданию, найдут слово «безжалостный» неуместным. Если животные не страдают, значит, кто-то отлынивает от работы по выживанию генов.
Ученые, как и все люди, порицают жестокость и избегают страдания. Однако настоящие ученые (такие как Дарвин) понимают и принимают тот факт, что правде, пусть и неприятной, следует смотреть в глаза. Более того, если принимать в расчет мнения, то мне кажется, что есть нечто завораживающее в мрачной логике жизни, ведущей и ос, целящихся точно в ганглии жертвы-гусеницы, и кукушат, выталкивающих сводных братьев из гнезда («У воробьев кормилась ты не худо, / Когда птенцов извергла из гнезда, / В котором ты проклюнулась, паскуда!»[193]), и муравьев-рабовладельцев, и суперэгоистичных паразитов и хищников. Дарвин изо всех сил стремился утешить своего читателя[194]:
