но мне только при одном взгляде на «формулы» Хомского хочется воскликнуть — это же левое полушарие!
Рис. 30. Генеративная лингвистика описывает целый набор «формул», которые позволяют закодировать любое возможное предложение.
В классической схеме используются сокращения:
S — предложение, NP — именная группа, VP — глагольная группа, N — существительное, JJ — прилагательное, V — глагол, Р — предлог и т. д.
И в самом деле, Ноам Хомский создал такую теорию, словно бы он сам был одним изолированным левым полушарием.
Тут всё логично, ясно, последовательно, какое-то буквально чудо комбинаторики…
Впрочем, именно в этой логике поначалу и разбирался Джордж Лакофф, но в какой-то момент она перестала его удовлетворять — всё вроде формально правильно, но что-то не то, что-то не клеится, так сказать.
Да, в отличие от Хомского, Лакофф — воплощённое правое полушарие.
Если Хомский утверждал, что синтаксис — это некая безусловная внутренняя механика языка, не зависящая от значений, от контекста, от имеющихся у человека знаний, его памяти и когнитивных интенций, то Лакофф увидел, что в основе языка лежит не эта строгая механика, а метафора.
Книга Джорджа Лакоффа «Метафоры, которыми мы живём» вышла в 1980 году, в ней он показывает, что метафора — не языковая конструкция, а скорее наоборот — это изначальная понятийная конструкция, которая уже организуется в языке по каким-то правилам30.
Лакофф приводит в своей книге бесконечные примеры метафор, которые, по сути, говорят не о том, что непосредственно значат слова, используемые человеком в речи, но сообщают смысл того, что он собирается сказать.
В метафоре происходит, по сути, наложение (экстраполяция) знаний из одной предметной области нашего опыта на другую, которая становится нам понятной именно благодаря этому переносу на неё смысла, ухваченного нами в другой ситуации, куда более наглядной и понятной нам.
Например, когда мы описываем ситуацию спора или дискуссии, мы прибегаем к метафоре драки (или, если угодно, боя, войны, сражения).
• Ваша позиция выглядит беззащитной.
• Он нападал на каждое слабое место в моей аргументации.
• Его критические замечания били точно в цель.
• Я никогда не побеждал в споре с ним.
• Если вы будете следовать этой стратегии, он вас уничтожит.
Как вы можете видеть, каждая фраза прекрасно передаёт смысл ситуации — благодаря им мы хорошо понимаем, что такое «спор» или «дискуссия». Это вовсе не обмен репликами, это не взвешивание или оценивание — это драка, борьба.
Впрочем, если мы посмотрим конкретные значения соответствующих слов, будем действовать формально — «защита», «нападение», «бить в цель», «победа», «уничтожение», — то увидим, что они ничего не говорят о том, что два человека «ищут истину» (кстати, чем тоже не метафора — но уже «поиска», «изучения», «исследования»).
Проще говоря, мы можем сколько угодно изучать отдельные слова и даже конкретные комбинации этих слов в рамках грамматических формул, предложенных генеративной лингвистикой Ноама Хомского, но подлинного понимания того, о чём на самом деле идёт речь в высказывании человека, они нам не дадут.
Хомский, а точнее левое полушарие, помогает нам определять объекты и структурировать речь, что очень важно. Но смысл сообщения — это то, что возникает в правом полушарии, а Лакофф использовал метафору метафоры, чтобы мы поняли это.
В подходе Джорджа Лакоффа есть ещё один важный компонент, который никак нельзя сбрасывать со счетов, если мы хотим понять «языковость» полушарий, — это телесная, так скажем, составляющая.
Метафора — это механизм понимания чего-то нового с использованием знаний, о чём-то уже пережитом и понятом. Поэтому чем абстрактнее объект, который мы рассматриваем, тем меньше у нас шансов схватить его суть.
Метафора же прекрасно нам с этим помогает. Она словно бы поднимает со дна нашей психики наиболее простые, интуитивно понятные, даже иногда примитивные образы, смыслы, ситуации, а затем переносит их на более сложные, абстрактные материи. То есть мы как бы упрощаем сложное благодаря понятной нам метафоре и добираемся таким образом до его сути.
В наиболее простом виде «метафора» — это то, что мы называем «примером».
Допустим, я рассказываю вам о нейрофизиологическом феномене «доминанты», вы слушаете, а потом говорите: «Ага, ну вроде понятно… А можно пример?»
Вы не поняли механику, вам нужна дополнительная информация, чтобы всё встало на свои места.
Что ж, я привожу пример. Допустим, вы сидите в лекционном зале и мучаетесь от желания опорожнить мочевой пузырь. В вас сейчас борются две доминанты: одна — необходимость обучения, правила приличия, отношения с преподавателем, возможно, и страх неловкости вашего положения, другая — желание сходить по малой нужде.
В какой-то момент, подытоживаю я, доминанта «нужды» станет сильнее чувства неловкости и победит его, а вы ретируетесь из лекционного зала, извинившись перед преподавателем за то, что вам «очень надо».
И вот тут у вас возникнет понимание сложного абстрактного механизма работы доминанты. Всё благодаря метафоре из жизни — благодаря наглядному, интуитивно понятному примеру.
Итак, в основе нашего «правополушарного языка» не грамматика слов, не набор правил, по которым эти слова складываются в рамках предложения, а набор психологических опытов, которые нами уже пережиты и что-то для нас поэтому значат.
В этом смысле наша телесность — это, вообще говоря, основа основ для нашего языка, на что и указывает Джордж Лакофф, предлагая обратить внимание на значение сенсорно-двигательной системы и эмоций человека.
Однако значительно интереснее и глубже, на мой взгляд, этот вопрос был проработан уже в исследованиях Стивена Пинкера — третьего участника упомянутых «лингвистических войн», но вовлечённого в них как бы по касательной. Он такой всеобщий союзник со своим, впрочем, представлением о прекрасном.
Можно сказать, что блистательный Стивен Пинкер — это в нашей аналогии лингвистическое «мозолистое тело».
В своей по-настоящему впечатляющей книге «Субстанция сознания», написанной в 2007 году, Пинкер, по сути, создаёт «мир базовых человеческих понятий и их связей»31.
Эти базовые понятия он подразделяет на такие группы, как «событие», «предмет», «причина», «перемещение», «изменение», «намерение» и т. д.
Пинкер с удивительным изяществом показывает, что слова, по сути, представляют собой метафоры естественных для нашей психики механических процессов.
Так, например, мы говорим о «текущем времени» — просто потому, что текучесть — это естественное для нас ощущение, или о «временных промежутках» — потому что точно так же нам привычно делить что-то на части.
При этом понятно же, что время не может ни течь, ни быть промежутком. Но как эту абстракцию ещё думать? Приходится использовать наши достаточно примитивные, эволюционно детерминированные способы взаимодействия с миром.
Впрочем, рассуждения Стивена Пинкера ещё глубже и сложнее. Судите сами…
Для нашей психики изменение
