сингапурские школы считаются одними из лучших в мире, создана выдающаяся система среднего специального технического образования, обеспечивающая высочайшее качество рабочей силы и в обрабатывающей промышленности, и в индустрии высоких технологий. Но при всем при том случай Сингапура остается уникальным, исключением, подтверждающим правило.
В XXI веке наступила эпоха экономики знания, а не контроля над территориями и полезными ископаемыми. Но лидеры некоторых отстающих стран даже, кажется, и не поняли еще, что прошлые времена ушли безвозвратно. Категории гражданского общества и социальной гармонии кажутся им чем-то несерьезным, приманкой для легковерных, лицемерным изобретением либералов. Россия, увы, в этом отношении вызывает ассоциации скорее с Гватемалой, чем Коста-Рикой, если не с Науру.
Но как насчет большого слона в комнате, которого невозможно не заметить? Разве недемократический и несвободный Китай не богат? Смотря в каком смысле. Конечно, это экономическая сверхдержава, тут спорить не о чем. Но если разделить валовой национальный продукт на число жителей, то окажется, что средний китаец раз в шесть с лишним беднее американца и в восемь с половиной раз — швейцарца. По уровню национального дохода на душу населения Китай отстает от таких стран, как Чили, Уругвай, Сейшелы и даже от России (от последней, правда, ненамного). И что особенно для Пекина должно быть обидно — в два с половиной раза от непризнанного, раздражающего Тайваня. Но и эта статистика сама по себе не дает еще полной картины. Надо взглянуть еще на уровень потребления, и тут обнаружится, что лишь порядка 30–35 процентов ВВП (по разным подсчетам) доходит до реального кошелька китайских семей, определяя их покупательную способность и уровень потребления. (Для сравнения: в России этот показатель — 53 процента, США — 69, Великобритании — 66.) Это искусственное положение, обеспечиваемое авторитарной властью, которая тем самым добивается высокого уровня новых инвестиций, поражая мир темпами экономического роста. Добавьте сюда вопиющую неравномерность распределения доходов, и становится очевидно, что большинство населения обречено на ежедневную изнурительную борьбу за мало-мальски приемлемый уровень жизни. Чего совершенно не видно, если не заглядывать за блестящие фасады больших городов. Но ведь и толпы благополучных, сытых, хорошо одетых китайских туристов, разъезжающих по всему миру, — это тоже всем известная реальность. Чем же ее объяснить? А тем, что при численности населения, приближающейся почти к полутора миллиардам, благополучное меньшинство — это уже десятки, если не сотни миллионов. Кто-то скажет: Китай развивается такими темпами, что сможет догнать и перегнать западные государства и по национальному доходу на душу населения. Дайте срок! Каких-нибудь десять лет… Ну хорошо, двадцать — тридцать, сорок, в конце концов, и есть шанс сравняться. Может быть, и так. Но откуда уверенность в незыблемости авторитарного общественного устройства? За это время вполне может измениться и политический строй страны. Как правило, наевшийся, разбогатевший да еще посмотревший мир средний класс рано или поздно обретает вкус к свободе. Ну и главное, наверно: пандемия коронавируса очень наглядно показала всю хрупкость социально-экономических конструкций современного мира, наивность наших привычных ожиданий. Глобальные изменения накапливаются незаметно. Но в какой-то момент человечество может столкнуться с принципиально новыми и невероятно трудными вызовами, когда все прежние рецепты, включая упования на постоянный рост экономики и качества жизни, окажутся устаревшими и более не работающими. Придется тогда срочно искать новые способы выживания цивилизации.
Пора подводить итоги.
Главный пророк капитализма Адам Смит учил, что именно свобода развязывает руки участникам рыночных процессов, что разумный риск при этом — непременное условие прогресса. Но это не значит, что у государства нет и не должно быть регулирующей роли в отношениях с рынками — последние банковские и биржевые эксцессы, а также катастрофические последствия пандемии лишний раз ясно это показывают. Но пределы этих разумных ограничений очевидны — необходимо лишь то, что достаточно. Ограничения должны быть минимальными — но все же эффективными. Хотя легко сказать: где тот Кейнс, что угадает количественную оценку этого необходимого, но достаточного?
Даже демократия не выше здравого смысла, как говорил Сократ, готовясь — в полном соответствии со свободным (и вполне идиотским) волеизъявлением афинского народа выпить чашу цикуты. Также и принцип свободы рынков не выше здравого смысла и голоса рассудка. Да собственно, о попрании свободы речь не идет, наоборот, о ее защите. Потому что и здесь должен действовать давно уже осознанный человечеством принцип — свобода одного кончается там, где она нарушает свободу другого. Иначе она не свобода, а, наоборот, тирания и произвол. Не могут банки топтать интересы всех остальных игроков на рынке, безрассудно уничтожая стоимость вместо того, чтобы ее хранить и умножать… Свобода уничтожать самих себя и подрывать тем самым финансовую систему — в погоне за сверхприбылью — это никакая уже не свобода, а преступный идиотизм. И что позволено быку — рядовому брокеру на бирже (которому полезно набить шишек и поучиться на собственном горьком опыте), то не позволено Юпитеру, которому доверена кровеносная система экономики. Которому доверены Деньги.
Вот я и дошел до еще одного, опять-таки не научного, а метафорического определения, причем много раз озвученного до меня. При этом еще и неполноценного. Потому что деньги, конечно, не только кровь экономики. Они еще и третья сигнальная система человечества.
К этому близко подходил замечательный английский писатель Сомерсет Моэм, когда писал, что деньги — это «шестое чувство, без которого остальные пять бесполезны». Но в наши кибернетические времена это уже не дополнительный орган чувств, работающий на уровне отдельного индивидуума, но всеобщая информационная система, способная к бесконечной адаптации. Но при этом она нестабильна, потому что деньги постоянно меняются количественно и качественно, в объеме и скорости движения. Только так и может быть, но в этом и их фундаментальный недостаток, из-за которого, видимо, теоретикам все так и не удается до конца раскрыть их суть. Деньги — это движение, процесс. Остановившись, деньги умирают. Или, по крайней мере, замирают. И еще не могу удержаться от мысли: не есть ли деньги — своего рода акции во всемирном предприятии, свидетельствующие о праве владельца на некую часть совокупного богатства человечества? На долю в некоем совокупном спросе, том самом, что «вынь и положь!»? Ну, или ваучер, что ли. (Хотя в России это слово лучше не произносить — пару поколений еще.) Или уж по крайней мере, кусочек общественного договора об экономических правах и обязательствах. Но с этого я начал эту книгу — круг замкнулся. Но есть у меня мое личное определение. Свое заветное. Припасенное на конец. Д. — ДИНАМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА, РЕГУЛИРУЮЩАЯ МАТЕРИАЛЬНОЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЛЮДЕЙ МЕЖДУ СОБОЙ И С ПРИРОДОЙ.
Слишком общо, поморщатся экономисты, и будут правы.
