что украл ее с соседского огорода. Неудивительно, что я давилась едой – хоть она и была неаппетитной, но я же их объедала. Все боялись – боялись разговаривать, чтобы их не подслушали. Одна из молодых женщин… увела меня в поле и шепотом умоляла помочь ей уехать за границу: "Я бы посуду мыла, – говорила она, – я бы все делала, лишь бы отсюда выбраться". А что я могла сделать? Чем бы я смогла помочь? Я была в ужасе».
В этой мрачной обстановке мисс Пейн совершенно забыла о личном горе. Она постоянно чувствовала себя так, словно не может дышать, и увезла это чувство с собой в Германию. В августе, все еще в состоянии шока, мисс Пейн посетила собрание Немецкого астрономического общества в Математическом институте. Она заметила там своего учителя Эддингтона, но постеснялась войти в его избранный круг и села одна в заднем ряду большой аудитории. Рядом с ней присел молодой незнакомец примерно одних с ней лет и спросил по-немецки: «Вы мисс Пейн?» Он представился как Сергей Илларионович Гапошкин. Он приехал на конференцию из Потсдама на велосипеде, преодолев почти две с половиной сотни километров в надежде встретиться с ней, и дал ей автобиографический очерк с описанием его бедственного положения. Она прочла его ночью, отрывая время от сна. Гапошкин был русским эмигрантом, которому грозило преследование нацистов. Один из десяти детей в бедной семье из крымского города Евпатория, он работал на рыболовецких судах, хуторах и фабриках, чтобы воплотить свою детскую мечту стать астрономом. Гапошкин учился в Болгарии и Берлине и написал докторскую диссертацию о затменно-двойных звездах, в которой ссылался на статьи Харлоу Шепли и Сесилии Пейн. Но недавно он лишился работы в Бабельсбергской обсерватории по политическим мотивам. В Германии Гапошкина подозревали в том, что он советский шпион, а в возвращении в Россию ему отказали – там власти считали его немецким шпионом. «Конечно, я должна ему помочь, – решила мисс Пейн. – Увидев его на следующий день, я сказала, что обещать ничего не могу, но сделаю все возможное».
Впоследствии Гапошкин написал, что первая встреча с мисс Пейн удивила его – он ожидал, что она окажется такой же старой, как ее знаменитая гарвардская коллега Энни Джамп Кэннон. Ее молодость и манера держаться напомнили ему «одинокий зрелый персик, забытый на дереве, потемневший и чуть сморщившийся, но ставший еще вкуснее».
Мисс Пейн сумела без особого труда убедить Шепли в том, что Гапошкина надо спасать. С начала 1920-х годов директор оказывал помощь русским астрономам, пострадавшим от войны, революции и внутренних неурядиц. Да, ответил Шепли, у них в Гарварде найдется место для Гапошкина, но как его вывезти? Он был лицом без гражданства и без средств к существованию. Мисс Пейн, натурализованная гражданка США с 1931 года, отправилась в Вашингтон хлопотать о визе для человека без гражданства.
В воскресенье 26 ноября 1933 года пароход Гапошкина вошел в Бостонскую гавань, и мисс Пейн встретила его на причале. Она отвезла новоприбывшего в квартиру, которую подыскала ему в Кеймбридже, и в тот же вечер повела его с собой в гости к Шепли, чтобы представить директору и другим сотрудникам обсерватории. Так как Гапошкин почти не говорил по-английски, мисс Пейн продолжала общаться с ним на немецком. А поводы для общения находились постоянно, так как ему поручили работать над новыми фотометрическими стандартами под ее непосредственным руководством. Даже его годовая зарплата размером $800 выделялась из средств на ее проект. Знакомство перешло в привязанность. Через три месяца совместной работы они сбежали в Нью-Йорк и расписались в мэрии 5 марта 1934 года. Шепли, заранее извещенный об их планах, содействовал свадьбе через своих нью-йоркских друзей, которые не только выступили в роли свидетелей, но и устроили для четы свадебное угощение с икрой и шампанским. На следующий день новобрачная написала Шепли из отеля «Вудсток»: «Никогда не думала, что смогу быть так счастлива».
Шепли сообщил коллективу обсерватории новость о свадьбе Пейн и Гапошкина на одном из своих «Дырявых квадратов». Так назывались неформальные встречи, еженедельно проходившие в библиотеке недавно расширенного Кирпичного корпуса. Назвали их так потому, что на них столы читального зала сдвигали в прямоугольник, расставив стулья по его внешнему периметру, так, чтобы участники сидели лицом друг к другу. «Дырявые квадраты» (Hollow Squares аспиранты тут же переименовали в Harlow Squares, по имени Шепли) служили директору для того, чтобы рассказывать о научных достижениях других обсерваторий, представлять приезжих астрономов и давать сотрудникам Гарварда возможность отчитываться о собственных успехах и выдвигать новые идеи.
Похоже, никто не замечал романтических отношений мисс Пейн и ее русского ассистента, так как реакцией стало потрясение, даже возмущение: у них отсутствовало что-либо общее, разве что оба были одинокими астрономами в возрасте за тридцать. Хуже того, Сесилия со своим ростом 175 см была на полголовы выше новообретенного супруга, которому, по всеобщему мнению, ничего не светило.
Со временем рассказ о том, как участники «Дырявого квадрата» отреагировали на объявление о свадьбе, оброс красочными подробностями. Утверждали, будто мисс Кэннон грохнулась в обморок, но, конечно, ничего подобного на самом деле не было. Она знала, что союз двух ученых может дать нечто большее, чем сумма его частей. Замужняя или нет, Сесилия в ее глазах по-прежнему оставалась основной претенденткой на премию Энни Джамп Кэннон, вручение которой планировалось на декабрь 1934 года во время конференции Американского астрономического общества (ААО) в Филадельфии. По совпадению, нынешние председатель общества и его первый заместитель сыграли особо важную роль в судьбе лауреатки – это были Генри Норрис Рассел и Харлоу Шепли.
Проценты, наросшие на первоначальные $1000, позволяли выплатить первую премию в размере лишь $50. Однако мисс Кэннон отыскала искусную ювелиршу Марджори Блэкмен и заказала ей задуманную золотую брошь в форме спиральной галактики. После нескольких предварительных опытов с серебром мисс Блэкмен, прежде незнакомая с астрономией, сумела придать брошке форму туманности, отшлифовала на обратной стороне участок для гравированной надписи и добавила петельку, позволявшую носить брошку и на цепочке, как кулон. Мисс Кэннон была довольна. «По-моему, получилось красиво, – писала она секретарю ААО Реймонду Смиту Дугану незадолго до конференции. – Ведь правда, это первая вселенная, созданная женщиной?»
На банкете 28 декабря Рассел вручил Пейн-Гапошкиной награду за «ее неоценимую работу по расшифровке звездных спектров». Она произнесла подобающую случаю краткую речь и затем вызвала мисс Кэннон рассказать несколько случаев из практики подготовки Каталога Генри Дрейпера.
Мисс Кэннон все чаще просили поделиться воспоминаниями. Ее помощница Маргарет Уолтон стала печатать эти истории на машинке и складывать в папки, помеченные надписями вроде: «Под южными звездами» или «Бывало, в Дувре». Некоторые подробности своего детства мисс Кэннон помнила так же отчетливо, как классификацию звезд. «В доме, где я родилась, – диктовала она мисс Уолтон, – на белой мраморной каминной доске стоял позолоченный подсвечник в виде дерева. У подножия его двое детей будили спящего охотника. Пять раскидистых ветвей служили рожками для свечей, окруженных стеклянными призматическими подвесками. Первыми моими игрушками, сколько я помню, были эти призмы, которые легко снимались. Держать такую в руках, ловить солнечный луч и смотреть, как на стене пляшут яркие радужные краски, – это был восторг для моих детских глаз. Я и сейчас держу в руках одну из этих подвесок и вижу, что она украшена звездами. Звезды и призмы! Надо же, как это детское развлечение напророчило мне профессию, которая определила всю мою жизнь».
Мисс Кэннон увлеченно продолжала классифицировать все более тусклые звезды, но публикация задерживалась из-за нехватки средств. В 1937 году Шепли решил эту проблему, изменив формат. Вместо таблиц с рядами и столбиками цифр, обычных для Каталога Генри Дрейпера и первых выпусков Дополнения, были введены «Карты Генри Дрейпера» в виде отпечатков с фотопластинок. На этих пластинках мисс Кэннон нумеровала спектры и указывала буквенный класс для каждого, а в ряде случаев и оценку величины. Таким образом, в каждую аннотированную иллюстрацию втискивалось несколько сотен звезд, заслуживающих описания. Сотрудникам больше не нужно было указывать каждую звезду в дополнение к ее другим каталожным обозначениям или записывать ее склонение и прямое восхождение. Такой подход сэкономил столько печатных страниц, что можно было ежегодно публиковать в пять-десять раз больше спектров. У мисс Кэннон не было нужды сбавлять темп.
Помимо классификации мисс Кэннон также вела библиографию наблюдений за переменными. Собрание из 15 000 каталожных карточек, унаследованное ею в 1900 году, с тех пор выросло в несколько раз почти до 200 000. Кроме того, у нее имелся тонкий блокнот, в котором была собрана
