послежития, нескончаемую не-жизнь, в которой не сбывается ни одно обещание: здесь нет ни райского блаженства, ни адских мук. Последний оксюморон заключается в том, что повествователь
перешел в мир иной, но так и не
дошел до чаемой награды, не увидел вожделенного зрелища. Он и к смерти подмешивает живую любознательность: так в других сновидениях за тот неопределенный промежуток, который человеку еще оставалось прожить, через слова Приговора или трещины в стенах проникала смерть. Перейден смертный порог или нет, сознание сновидца всегда пребывает в состоянии «живой смерти». После агонии все чувства агонизирующего остаются при нем. Иначе говоря, предфинальное состояние продолжается после того мгновения, которое должно было стать финалом…
Жизнь после отсроченной смерти весьма своеобразно проявляется в сновидении от 13 марта 1856 года (письмо к Асселино), которому Мишель Бютор посвятил увлекательное сочинение под названием «Необыкновенная история». В одном из эпизодов этого сна, когда Бодлер посещает бордель, пространство обретает форму «просторных галерей», превращающихся в музей:
В отдаленной части одной из этих галерей я нахожу удивительную коллекцию. – В множестве маленьких рамок я вижу рисунки, миниатюры, фотографические отпечатки. На них изображены раскрашенные птицы с ярко блестящими перьями и живыми глазами. Кое-где от птиц осталась только половина. – А кое-где там изображены странные, чудовищные существа, почти бесформенные, точно аэролиты. В углу каждого рисунка подпись: Девица такая-то, стольких-то лет от роду, произвела на свет этот зародыш в таком-то году. И прочее в том же духе. ‹…› Но один из этих монстров выжил. Он родился в этом доме и вечно пребывает на пьедестале. Он жив, но входит в число музейных экспонатов. ‹…› Он сидит на корточках, но в позе странной и напряженной. Вдобавок что-то черное, вроде большой змеи, несколько раз опоясывает его тело. Я спрашиваю у него, что это; он отвечает, что это чудовищный аппендикс, который растет у него из головы, эластичный, как каучук, и такой длинный, такой длинный, что если бы закрутить его вокруг головы, как волосы, тяжесть вышла бы невыносимая, – и по этой причине он вынужден закручивать его вокруг тела, что, впрочем, получается и более эффектно. ‹…›
Просыпаюсь усталый, разбитый, спина, ноги и бедра разламываются. – По-видимому, я спал, скорчившись наподобие этого монстра [660].
Дурное пробуждение от странного сна: в конце письма Бодлер отождествляет себя с монстром, «который выжил». Аналогия основывается на сходстве позы и на болях в спине и ногах по пробуждении поэта. Монстр «жив, но входит в число музейных экспонатов». Финальное отождествление уподобляет сновидца такому существу, которое хотя и обладает исключительной привилегией жить, но входит в состав коллекции любопытных объектов и остается вещью в ряду вещей. Монстр входит в семейство «зародышей». Он единственный выживший, выживший в виде исключения. Следует даже вывести пропорцию: монстр так же относится к зародышам, как живые глаза к раскрашенным птицам в рамках. Элемент жизни в составе безжизненного или мертвого целого. Если толковать явление монстра как аутоскопию [661], то окажется, что сновидец, хотя и жив, принадлежит не только к числу чудовищ, но и к миру смерти. Как подчеркнул Мишель Бютор, живой глаз нарисованных птиц сродни взгляду некоторых персонажей новелл Эдгара По, незадолго до того переведенных Бодлером: все их тело уже превратилось в труп, но взгляд еще живой [662]. Возвращаясь назад от впечатления, испытанного при пробуждении, цепь отождествлений восходит – через монстра и зародышей – к глазу птиц, который на первый взгляд кажется не более чем внешним объектом; только впоследствии становится понятно, что он – «двойник», отражающий как в зеркале взгляд сновидца, явившегося «переспать» с девками и вынужденного беседовать со своим чудовищным альтер эго.
Знал ли Бодлер «Онейрокритику» Артемидора? Вот что он мог там прочесть насчет снов, связанных с посещением борделя: «Хорошо, когда можешь в такое блудилище и войти, и из него выйти; а когда не можешь выйти, то это не к добру. Я знал человека, которому приснилось, что он вошел в такой дом и не может выйти; и сон этот сбылся так, что через немного дней он умер. В самом деле, и кладбище, принимающее мертвецов, называется “общим местом”, и блудилище, где столько семени человеческого погибает зря, – этим оно и напоминает смерть». Но дальше у того же Артемидора читаем касательно снов о смерти: «Для словесников и отцов [видеть со сне] смерть к добру: одни, стало быть, оставят память о себе – сыновей, а другие – сочинения, полные своей мудрости» [663].
Монстр обречен на неподвижность. Он «вечно пребывает на пьедестале» (и покидает его только на время ужина, который съедает в обществе девок: это перемещение составляет «его главную заботу»). Над монстром тяготеет проклятие, которое Бодлер (в согласии с традицией) определяет словом «вечно». Вечная праздность монстра может на первый взгляд показаться решительно отличающейся от труда, которым в одной из бодлеровских «Парижских картин» занят «Скелет-землепашец»; однако этот безостановочный труд точно так же не имеет конца и потому оказывается перевернутым вариантом бездействия маленького монстра. Скелет-землепашец находится в том же, но лишь более ярко выраженном эмблематическом положении живой смерти, он пребывает в том же пространстве, где смерть уже наступила и потому ничто не может закончиться; перечтем вторую часть стихотворения (о котором известно, что оно, скорее всего, навеяно одной из гравюр, иллюстрирующей труд Везалия «О строении человеческого тела»):
С этой почвы, которую вы вскапываете,
Безропотные, мрачные мужланы,
Напрягая ваши позвонки
И надрывая мышцы,
Скажите, какую странную жатву
Вы, каторжники, вытащенные из груды костей,
Снимаете и какому фермеру
Собираетесь наполнить гумно?
Неужели вы хотите (суровейшей участи
устрашающая и ясная эмблема!)
Доказать, что и в могиле
Мы не заснем обещанным сном;
Что Небытие нас предает;
Что все, даже Смерть, нам лжет
И что, пожалуй, целый век,
Увы! придется нам
В каком-то неведомом краю
Вгрызаться в неподатливую землю
И давить на тяжелый заступ
Окровавленной босою ногой? [664]
В этом стихотворении речь идет уже не о сновидении, а об интерпретации картинки, обнаруженной в старой книге. Это образная интерпретация, которая вносит в вымысел художника динамику и придает ему тревожный духовный смысл [665]. Конечно, соблазнительно заговорить здесь об аллегории. Но аллегории чего? Не самой смерти, поскольку скелет трудится. Скорее невозможности умереть, неизбывной необходимости повторять те трудовые жесты, с помощью которых род человеческий добывает себе пропитание: аллегория
