В марте 1987 года Верховный суд Карлсруэ[386] объявил окончательный приговор, не подлежащий обжалованию и соответствующий приговору суда первой инстанции. Гладитц запрещалось демонстрировать ее фильм до тех пор, пока не будут вырезаны аушвицские кадры, не соответствующие действительности. Однако она и далее могла распространять информацию о том, что цыгане не получали жалованье, снимались «по принуждению», что я сама их набирала в Максглане. Хотя последнее утверждение не смогли доказать во время процесса, все же судьи приняли сторону ответчицы. Они почему-то не увидели в ее высказываниях никаких инсинуаций, способных унизить меня в глазах общественности.
Непостижимый приговор. Прессе несказанно облегчили выпуск сообщений под заголовками: «Кинорабы Лени Рифеншталь — статисты из Аушвица», «Рифеншталь лично отбирала статистов в концентрационном лагере», «От концлагеря до кино — туда и обратно».
Во Фрайбурге адвоката Бернта Вальдмана, поддерживавшего СДПГ, пресса дважды подвергала критике за то, что тот согласился представлять мои интересы.
В общей сложности четыре года длилось это судебное разбирательство. Заверения моих добрых друзей в том, что «истина восторжествует», к сожалению, не получили своего реального воплощения.
Из-за того, что оба процесса по делу цыган так или иначе переплетаются, пришлось несколько нарушить хронологию моего жизнеописания.
Итак, после споров с «Ревю» жизнь пошла дальше — вопреки отчаянию, депрессии и болезни. Сообщения в прессе о «Дневнике Евы Браун», моей денацификации, процессе против журнала «Ревю» имели и свои положительные стороны. Объявились друзья, о которых до этого я не слышала годами. День ото дня приходило все больше писем. А через баварский Дом архитекторов и Ганса Остлера, построившего мой дом в Берлине, удалось даже арендовать небольшую квартиру в Гармише. Мы сняли ее вместе с матерью.
Я все подавала бесчисленные прошения о возвращении моего имущества. Существенная помощь приходила от Отто Майера, президента Международного олимпийского комитета. Он не только неоднократно высылал мне продукты и лекарства, но и присоединился к акции за освобождение моих фильмов в Париже, подключив французский Олимпийский комитет. Хотя все больше людей ратовало за снятие ареста с моего киноматериала во Франции — и среди них Эвери Брэндедж, президент американского Олимпийского комитета, — но их усилия, к сожалению, не увенчались успехом. Оказалось, невозможным установить, где хранятся негативы фильмов и целы ли они вообще. Мой адвокат в Париже, профессор Дальзас, подал апелляцию во французский Верховный суд, после чего сообщил мне, что окончательного решения следует подождать год-два.
В это время меня посетили французские кинопромышленники, которые заинтересовались «Долиной». И месье Демаре, который обосновался в Канаде, вновь дал о себе знать. Он побеседовал с французами и написал, что в ближайшее время можно будет перевезти киноматериал в Ремаген,[387] где отвечающий за все связанное с кино французский офицер подтвердил эту информацию, а также предупредил о предстоящем возвращении моего материала. Так я и надеялась от недели к неделе, из месяца в месяц, из года в год.
Все больше людей хотели общаться со мной, и я намеревалась перебраться в Мюнхен. Поэтому несказанно обрадовалась, когда одному знакомому удалось договориться о жилье для меня на Гогенцоллернштрассе, 114, в семье Обермайера, который держал небольшую ремонтную автомастерскую. Квартира располагалась в мансарде. Так как мое окно выходило прямо на улицу, я ужасно страдала от шума. Но Обермайеры оказались на редкость милыми людьми, и это примирило меня с неудобствами.
Осенью 1949 года я получила предложение от президента финского Олимпийского комитета, господина фон Френкелля, стать руководителем и режиссером фильма, призванного осветить события летней Олимпиады 1952 года в Хельсинки. Это явилось для меня полной неожиданностью и открывало огромные возможности. Но как ни почетно было предложение осуществить подобный заказ, я не смогла его принять. Главным препятствием стал мой собственный фильм «Олимпия». Я знала, что не смогу превзойти его, а снимать более слабый не хотела.
По тем же причинам мне пришлось отказать и норвежцам в создании документальной ленты о зимних Олимпийских играх в Осло.
В апреле 1949 года я получила письмо от Манфреда Георге. После его прощального сообщения из Праги он не давал о себе знать, но мне все же стало известно, что Манфред теперь занял пост главного редактора немецко-еврейской газеты «Восстановление» в Нью-Йорке. Не спеша я вскрыла конверт и прочла:
Вы должны простить меня за то, что в этом послании отсутствует обращение. Я не скрою, что нахожусь в некотором затруднении по поводу избрания правильной формулировки в данном случае. Конечно, все те откровенные разговоры, дни и вечера наших совместных прогулок для меня незабываемы так, будто и не было этого страшного и долгого времени, когда наши пути разошлись. Произошло столько событий — и Вы, и я за это время слишком многое пережили, и невозможно теперь просто сказать «прощай». Конечно, кое-что о нашей судьбе как членов различных групп и мировоззрений все же известно. Однако, по-моему, это не столь существенно — гораздо важнее то, что нас лично коснулось и преобразовало. Позвольте поэтому начать примитивным образом: я сохранил Вас в памяти как человека, ищущего совершенства. Вы знаете, что я еще тогда считал путь, по которому Вы пошли, заблуждением. Но Вы были слишком молоды и слишком честолюбивы, чтобы сразу это увидеть. Дело не в том, что мною двигало стремление доказать свою правоту на примере собственной жизни. Но моя судьба — а я потерял многих и многих людей — сделала меня только еще более и истово верующим. Потому и пишу Вам, что знаю: в основе Вашего пути также лежала вера.
Величественная простота, исходившая из этих строк, глубоко тронула меня. Как сокровище сохранила я это и последующие послания Манфреда. Ответ решилась написать не сразу:
Вы не можете представить себе, как меня взволновало Ваше письмо, и я уже порвала несколько вариантов ответного послания. Слишком многое следовало бы сказать, чтобы Вы смогли понять меня. Сущность моя осталась прежней, но тяжелая борьба последних десяти лет отложила свой неизгладимый отпечаток. Почти все, что пишет теперь обо мне пресса, явно взято с потолка, ничто не соответствует фактам. Мои враги невидимы, зачастую безымянны, но и коварны. Приходится вести отчаянную борьбу против тех, кто любой ценой жаждет моего уничтожения. Но если я хочу жить, то должна сражаться.
Когда мы с Вами еще встречались, я совершила непоправимую ошибку: действительно поверила, что Гитлер — человек, добивающийся социальной справедливости, идеалист, способный уравнять бедных и богатых, устранить коррупцию в государстве. Его расовые теории, как Вы знаете, мне никогда не импонировали, и именно поэтому я не вступала в партию, все надеялась, что подобные фальшивые идеи исчезнут после достижения Гитлером власти. Я никогда не оспаривала, что попала под влияние его личности, что слишком поздно распознала в нем демоническое начало. И это, несомненно, моя непростительная ошибка. Главное ведь наши внутренние ощущения, то, за что мы действительно считаем себя виноватыми. Никто не верит, что только после войны, уже в заключении, мне стало известно об ужасах, творившихся в концентрационных лагерях. Месяцами я не могла прийти в себя от этих кошмаров, почти сошла с ума, боялась, что больше никогда не освобожусь от чудовищных страданий. Можете считать эти строки моей маленькой исповедью. Обращаюсь именно к Вам, говоря все это, поскольку всегда чувствовала, что Вы как никто другой способны заглянуть в душу человека и понять его.
Манфред Георге вскоре ответил:
Будьте уверены: все, что Вы пишите, Ваши проблемы и борьбу я принимаю близко к сердцу. Ваше письмо оказалось очень печальным. С другой стороны, оно меня и обрадовало. Прежде всего потому, что по отношению к Вам мне не довелось давать никаких показаний в суде, оттого, что мне так близок Ваш внутренний мир: снова в памяти ожили солнечные закаты и наши прогулки в Винерсдорфе. Я высоко ценю полное взаимопонимание между нами тогда и теперь. Естественно, вспомнилось и то смутное время, предшествовавшее поистине страшной катастрофе и разделившее нас на два противоположных лагеря. Удивительно, что, преодолев столько испытаний, Вы остались прежней. Я надеюсь вскоре увидеться с Вами где-нибудь в Европе, предположительно в Германии…
Когда я наконец встретилась с Георге, он заверил, что ни на минуту не сомневался во мне. Мы по-прежнему оставались друзьями. Манфред собирался сделать все возможное, чтобы меня реабилитировать, но этому помешал его слишком ранний уход из жизни. Он умер в последний день 1965 года. А еще летом того же года на Берлинском фестивале мы каждый день проводили вместе.
