Когда я наконец встретилась с Георге, он заверил, что ни на минуту не сомневался во мне. Мы по-прежнему оставались друзьями. Манфред собирался сделать все возможное, чтобы меня реабилитировать, но этому помешал его слишком ранний уход из жизни. Он умер в последний день 1965 года. А еще летом того же года на Берлинском фестивале мы каждый день проводили вместе.
Еще один эмигрант посетил меня в 1949 году на Гогенцоллернштрассе. Это был Гарри Зокаль, мой партнер по производству фильма «Голубой свет». Его невозможно сравнивать с Манфредом Георге, но Гарри тоже являлся интересной личностью. Тем не менее я гневалась на него: ранее он выкрал и переправил оригинал-негатив «Голубого света» за границу, заверив меня, что пленки сгорели в Праге. Только спустя 20 лет я узнала от Кевина Браунлоу, английского режиссера, что оригинал «Голубого света» на самом деле находится в Америке у знакомого Кевина, мистера Джорджа Рони, купившего и киноленту, и права на ее прокат в США у Зокаля перед самой войной. Рони подтвердил это и был готов после переговоров вернуть мне негативы за 6000 долларов. Но, к сожалению, такими деньгами я в тот момент не располагала.
Моя надежда на то, что Зокаль хоть теперь рассчитается со мной и отдаст часть прибыли от проката фильма за рубежом — пока я не получила от него ни одной марки, — не сбылась. Вместо этого он предложил мне 3000 долларов, собираясь выкупить права на переделку «Голубого света». Для того времени это была вполне приличная сумма, способная вызволить меня из бедственного положения. Но проект предложенного Зокалем договора содержал неприемлемое для меня условие: права на прокат прежнего «Голубого света» автоматически подлежали отмене в пользу нового варианта картины. Но ни за какие деньги я не пожертвовала бы своим любимым фильмом.
Зокаль являлся богатым человеком, своевременно, еще до эмиграции, поместившим свое состояние в банковский дом Баера в Цюрихе. Но, будучи страстным игроком, Гарри еще до начала войны в игорных домах Франции потерял все, чем владел, в том числе и принадлежащую мне 50-процентную долю прибыли от показа «Голубого света» за рубежом. Затем он отправился в США, где в военные годы зарабатывал на жизнь продажей пылесосов.
Только одно его спасло — фильм о горнолыжниках, который ему удалось снять во Франции еще до потери денег. Так как в немецком деловом кино-мире он практически никого не знал, то и попросил моей помощи при продаже кинокартины. Одной из крупных кинофирм в Германии того времени считалась «Юнион-фильм ферляй». Я представила Зокаля господину Кремеру, моему доброму знакомому и руководителю этого кинообъединения. Спустя несколько дней с контрактом все обстояло наилучшим образом. Зокаль заработал на этом довольно-таки среднем старом фильме 100 000 марок. Я рассчитывала получить за свое посредничество комиссионные. Но Зокаль разочаровал меня и на сей раз, не прислав даже букета цветов.
Зато своевременная помощь нежданно-негаданно пришла с другой стороны. Фридрих Майнц, бывший директор «Тобис-фильма», когда-то имевший мужество за год до Олимпийских игр заключить со мной контракт, навестил меня однажды на Гогенцоллернштрассе. Всплеснув руками, господин Майнц недоуменно воскликнул: «Вы здесь живете?!» — и на одном дыхании продолжил: «Это как-то нехорошо, я вам помогу». Вытащив из кармана чековую книжку, он тут же выписал чек на 10 000 марок.
«При помощи этих денег вы сможете снять себе квартиру, — сказал Майнц. — Вы выберетесь. Главное — не теряйте мужества».
От радости я лишилась дара речи и только по прошествии времени сумела в письме выразить свою благодарность.
После визита Фридриха Майнца я прожила на улице Гогенцоллернов еще более полутода, после чего смогла переехать на новую квартиру, но которую наткнулась благодаря случаю.
В Мюнхене я встретила старую знакомую, Марию Богнер, основательницу знаменитой во всем мире фирмы «Богнермоден». В то время как ее муж Вилли Богнер, сидел в норвежской тюрьме, ей не оставалось ничего другого, как открыть небольшой магазин дамского платья. Госпожа Богнер как-то подарила мне несколько платьев и отрез темно-коричневого вельвета, из которого я решила сшить пальто в салоне Шульце-Варелль, где зачастую заказывала одежду. В ателье ко мне подошел элегантно одетый мужчина и, пристально посмотрев, произнес: «Вы ведь Лени Рифеншталь? Меня зовут Ади Фогель. Мы пока незнакомы, но наш общий друг Эрнст Удет много рассказывал мне о вас». Господин Фогель обмолвился в разговоре, что построил дом в Швабинге на Тенгштрассе. Заметив мой неподдельный интерес, он тут же вытащил из папки план здания. Ознакомившись с проектом, я загорелась желанием непременно там поселиться.
Уже на следующий день мы договорились с застройщиком о цене за маленькую квартиру на пятом этаже. Благодаря господину Майнцу с помощью друзей я смогла за короткое время обставить свою небольшую трехкомнатную квартирку. Наконец-то у нас с матерью появилось собственное жилище.
В общем, казалось, фортуна наконец вспомнила обо мне. Адвокат из Инсбрука сообщил, что французы освободили из-под ареста часть моего личного имущества: кое-какую мебель, картины и ковры, а также чемоданы с одеждой. Все это друзья переправили в Мюнхен. Но, к сожалению, полноценным проживанием в собственной квартире я могла наслаждаться лишь несколько месяцев. Денег на внесение дальнейшей платы не было. Чтобы не потерять квартиру, за неимением другого выхода пришлось сдать большую ее часть, отдав в пользование жильцам кухню и ванную, оставив для себя только одну комнату, оборудованную лишь умывальником.
Я гордилась своей матерью. Всегда в хорошем настроении, она справлялась с любой ситуацией: умудрялась готовить на маленькой спиртовке еду, стирать, гладить и чинить мою одежду. В это время в сданных помещениях частенько устраивались вечеринки. Снял квартиру кинорежиссер из Голливуда. Знаменитые деятели искусств, такие как Хильдегард Кнеф[388] и другие, входили и выходили, не подозревая, что я, отделенная лишь стеной, также живу там. Для того чтобы меня не узнали, приходилось маскироваться: выходить из своей комнаты, спрятав волосы под платком и надев темные очки. Однако из-за судебных процессов мой адрес стал известным, и совсем скоро пришлось обороняться от натиска журналистов и фотографов, не всегда любезных.
Тем временем пришедшее из Парижа письмо озадачило меня. Месье Дени, президент французского Олимпийского комитета, сообщил, что получено известие из Международной федерации киноархивов: мой киноматериал находится в Париже в казарме американского командования. Месье Дени писал: «Если бы материал находился в русской зоне, я бы вообще не верил в успех».
Послевоенное восстановление Германии продвигалось неимоверно быстро. Будто повинуясь взмаху волшебной палочки, исчезали руины и пыль. Из мусора и пепла вырастали новые городские кварталы. Люди всеми силами пытались в фанатичном рвении стереть из памяти воспоминания о прошлом. Многие немцы во время войны верили лживым проповедям Гитлера и зачастую совершали бесчеловечные деяния. А когда открылась истина, каждый остался один на один со своим способом выживания.
Западной Германией руководили федеральный президент Теодор Хейс[389] и канцлер Конрад Аденауэр.[390] Восточная зона стала ГДР. Появилась новая политическая реальность.
В это время я опять пережила разочарование в людях. Добрые знакомые из моего прошлого при встрече не здоровались со мной, отворачиваясь. С неприятной ситуацией столкнулась я и в мюнхенском киноателье «Бавария» на Гейзельгаштейг. Здесь Гарри Зокаль вместе с Фридрихом Майнцем собирался делать ремейк нашего фильма о горах — «Белый ад Пиц-Палю». Зокаль попросил меня отобрать из молодых претенденток ту актрису, которая мне больше всего понравится на пробах, исполняя мою собственную роль. Я выбрала неизвестную в то время Лизелотте Пульвер.[391] Зокаль захотел тут же познакомить нас.
Очутившись в студии, я первым делом обнаружила «ледяную» стену из папье-маше и искусственного сверкающего снега. Гарри, увидев мое внезапно застывшее лицо, бросил: «Что ты удивляешься, у нас, к сожалению, нет возможности, переделывая фильм, снимать сцены на настоящих склонах Палю. Исполнитель главной роли не альпинист, скорее моряк. Нужно известное имя, нужна звезда, даже если актер не умеет кататься на лыжах и карабкаться по горам».
Затем к нам подошел занятый в главной роли Ганс Альберс. Когда он узнал меня, то остановился как вкопанный и, показав в мою сторону, закричал: «Если эта персона тотчас же не покинет ателье, я не снимусь больше ни в одной сцене!» Повернулся и пошел прочь. Ошеломленная, я осталась стоять в одиночестве. Зокаль побежал за разъяренным актером. С Гансом Альберсом я уже однажды сталкивалась, правда, давно — в 1926 году, и тогда тоже пережила весьма неприятную сцену. Его теперешнее поведение было вообще необъяснимо — ведь во время нашей первой встречи Альберс вовсю пользовался репутацией любимого актера Гитлера.
