Вивес не хотел, чтобы женщины были слабыми и зависимыми; напротив, он любил, когда они «в какой-то степени обладали мужеством и силой». Хотя муж обязан воспитывать свою супругу, он «не должен считать ее служанкой, всего лишь разделяющей его благосостояние и богатство, но видеть ее самой верной наперсницей своих забот и дум, а в сомнительных вопросах — мудрой и сердечной советчицей. Жена должна быть истинной спутницей и товарищем мужа...» И все же неразумно делиться с ней слишком многими тайнами.
О развлечениях того времени Вивес мало что мог сказать хорошего. «Почему принято слушать только песни, полные непристойностей?» О танцах же отзывался так: «Что хорошего находят в этих танцах молодые женщины, повисшие на руках мужчин и пытающиеся подпрыгнуть как можно выше? Почему они могут трястись, не уставая, до полуночи, а когда требуется дойти всего лишь до ближайшей церкви, отказываются это сделать, если их не подвезут на лошади или в коляске? Если гость из далекой страны увидит, как танцуют наши женщины, он в страхе убежит, подумав, что ими овладело странное безумие».
Развращение нравов чужеземцами — особенно французами — осуждалось и осуждается со времен средневековья до наших дней. Во время празднеств в Барселоне в честь заключения договора между Францией и Испанией религиозные фанатики написали письмо архиепископу Талаверскому, исповеднику королевы Изабеллы, в самых черных красках описав ее участие в общем веселье. В ответном послании королева, начав с выражений притворного смирения, защищалась решительно и с достоинством:
«Вы говорите, что на празднике танцевали некоторые люди, которые не должны были этого делать, но если имеется в виду, что танцевала я, могу сказать только, что это неправда; я редко танцую, а в тот раз даже не помышляла об этом. Новые маски, на которые вы жалуетесь, не надевала ни я, ни мои дамы; и все платья, что были на наших женщинах, они носили с тех самых пор, как мы прибыли в Арагон. Единственное платье, которое было на мне, французы уже видели раньше; это мое шелковое платье с тремя золотыми лентами, пошитое чрезвычайно просто. Я надела его в честь праздника...
Что касается французов, восседавших за ужином вместе с дамами, то оные давно к такому привычны. Этот обычай они позаимствовали не у нас; когда их гости обедают с государями, свита сидит за столами в том же зале, дамы и кавалеры находятся вместе, и отдельных столов для дам у них не бывает. У бургундцев, англичан и португальцев также бытует этот обычай; да и мы в подобных случаях поступаем так же. И посему в этом не более греха и неприличия, нежели в том, чтобы пригласить гостей за ваш собственный стол»{82}.
В Мадриде, который в 1561 году стал столицей Испании, теологи осуждали сладострастные танцы zarabande{83} и chacond{84}. В 1597 году по приказу короля были закрыты театры, поскольку монарх считал, что они «воспитывали в людях привычки к праздности и погоне за удовольствиями и отвращали их умы от военных дел».
В числе таких дел было и отражение нападений англичан на побережье. Одно из немногих приятных воспоминаний об этих эпизодах связано со старинной любовной повестью, в которой рассказывается, как некая испанская дама была столь великодушна, что, простив англичанам их прегрешения, стала являться привидением в английском помещичьем доме. История Зеленой Дамы из Торп-Холла приведена в Книге дней Чеймберса и начинается многообещающе:
«Поблизости от опрятного старинного городка Лаут, что в Линкольншире, лежащего у подножия знаменитых Известковых холмов и примечательного тем, что в нем находится одна из самых красивых приходских церквей в королевстве, возвышается Торп-Холл, старый особняк, удобно расположенный среди очаровательных пейзажей, с которым связана стародавняя, но сравнительно малоизвестная легенда...»
По-видимому, сэр Джон Болл из Торп-Холла, живший во времена правления Елизаветы{85} и Якова{86}, прославился храбростью, которую он проявил в армии, и особенно своими подвигами в «памятной экспедиции на Кадис в 1595 году, за которую королева Бесс дала ему по возвращении рыцарское звание». Предание уверяет нас, что из числа пленников, взятых в Кадисе{87}, на долю сэра Джона Болла пришлась дама исключительной красоты, принадлежавшая к знатному роду и очень богатая. С этой дамой благородный рыцарь обращался с теми заботой и нежностью, на которые имеет право ее пол, стремясь смягчить и облегчить тяжкие часы ее пленения. (В чем заключалось это облегчение, автор не уточняет.) Такая благородная забота, естественно, вызвала у дамы чувство благодарности, которое в конце концов переросло в любовь. В результате пленница бросила к ногам воина все свое богатство и себя самое, и такой пылкой была страсть этой дамы, что после освобождения она упросила сэра Джона разрешить ей сопровождать его в Англию, переодевшись пажом... Но храброго рыцаря дома ждала жена, и ни чары прекрасной испанки, ни могущественная сила ее золота не смогли одержать над ним верх. И, как подобает истинному рыцарю, он вернулся туда, куда звали его долг и честь, а безутешная прекрасная дама возвратилась в монастырь, где и провела остаток дней своих в скорби и уединении.
Преданная испанка оказалась настолько благородной, что вручила сэру Джону несколько подарков для его супруги. Среди них был ее собственный портрет в зеленом платье, и потому в Торп-Холле и во всей округе ее стали называть Зеленой Дамой. Далее предание повествует о поверье, согласно которому дух этой дамы часто являлся в старую усадьбу и садился обычно среди ветвей одного из деревьев рядом с особняком. Говорили также, что при жизни сына сэра Джона, сэра Чарлза Болла, на стол для нее всегда клали нож и вилку — на случай, если она решит разделить с хозяевами трапезу. В другом варианте предания говорится, что вообще-то картина представляла собой портрет сэра Джона Болла, но в правом верхнем углу ее была изображена маленькая, размером в семь дюймов, фигурка испанской дамы в черной мантилье и зеленом платье. Одна из женщин, принадлежавших к этому семейству, упоминала об этом еще в 1857 году в письме сыну. Эта дама впервые увидела картину в 1792 году, когда ее племянник велел снять с нее копию. Картина была возвращена владелице, но фигурка испанской дамы исчезла! Тетушка так рассердилась, что после этого инцидента не разговаривала с племянником целых два года.{88}
Романтическая история Зеленой Дамы послужила сюжетом баллады, впервые опубликованной в правление короля Якова I, а затем появившейся в книге Перси{89} Памятники староанглийской поэзии под названием Любовь испанской дамы к англичанину.
Глава пятая. Дон Кихот и Дон Жуан
К счастью, литература семнадцатого столетия не ограничивалась только книгами о рыцарстве, ведь иначе мы не смогли бы наслаждаться тем сатирическим фейерверком, который вызвали эти книги у однорукого солдата, авантюриста, государственного чиновника и писателя Сервантеса. Что же поведал нам Сервантес о любви и сексе?
Дульсинею, героиню с зелеными глазами, захватившую воображение Дон Кихота, сей рыцарь любил платонической любовью, как он подробно объяснил Санчо, представления которого об этой даме не были замутнены знакомством с рыцарскими историями. «“...И мое и ее чувство всегда было платоническим и далее почтительных взглядов не заходило. Да и взглядами-то мы редко-редко когда обменивались, и я могу клятвенно утверждать, что вот уже двенадцать лет, как я люблю ее больше, нежели свет моих очей, которые рано или поздно будут засыпаны землею, и за все эти двенадцать лет я видел ее раза три. И притом весьма возможно, что она ни разу и внимания-то не обратила, что я на нее смотрю,— столь добродетельною и стыдливою воспитали ее родители”.— “Да я ее прекрасно знаю,— молвил Санчо,— и могу сказать, что барру[32] она мечет не хуже самого здоровенного парня изо всего нашего села. Девка ой-ой-ой, с ней не шути: и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только еще собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней как за каменной стеной. А уж глотка, мать честная, а уж голосина!”»
Хотя Дон Кихот и тешил себя несбыточными надеждами, все же он был мужчиной из плоти и крови, которому приходилось обуздывать свои телесные влечения. Вспомните нелепую сцену, когда он мечется взад-вперед по спальне, закутавшись в одеяло, в шерстяной скуфейке и с толстой повязкой вокруг шеи. Госпожа Родригес заходит, чтобы поговорить с ним. Эти двое немолодых людей внушают себе, что им обоим грозит опасность: «“Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь? По-моему, с вашей стороны не очень прилично, что вы встали с постели”.— “Об этом же самом мне вас надлежит спросить, сеньора,— объявил Дон Кихот.— Так вот я и спрашиваю: огражден ли я от нападения и насилия?” — “Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор рыцарь?” — спросила дуэнья. “Ограждать меня должны вы и от вас же самой,— отвечал Дон Кихот. — Ведь и я не из мрамора, и вы не из меди, и сейчас не десять часов утра, а полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в более уединенном и укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и дерзновенный Эней овладел прекрасной и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте мне вашу руку, сеньора,— наилучшим ограждением послужат нам мои целомудрие и скромность...”»
