В один из моментов просветления рыцарь уже говорил Сан-чо, что любовные дела идут значительно легче, если женщина также испытывает желание. Поскольку предполагалось, что дамы должны вести себя сдержанно, им приходилось прибегать к разного рода уловкам. Это считалось вполне законным оружием в войне полов. Как заявил Дон Кихот, «любовь и война — это одно и то же, и подобно как на войне прибегать к хитростям и ловушкам, дабы одолеть врага, признается за вещь вполне дозволенную и обыкновенную, так и в схватках и состязаниях любовных допускается прибегать к плутням и подвохам для достижения желанной цели, если только они не унижают и не позорят предмета страсти».
На разнузданное поведение в общественных местах смотрели косо, и Санчо упрекает Доротею за то, что «супруг ее дон Фернандо украдкой от постороннего взора не раз срывал с ее уст часть награды, коей заслуживало ее чувство, а Санчо все это подглядел и нашел, что подобная вольность скорее к лицу девице легкого поведения, нежели королеве столь великого королевства».
Такие учтивые влюбленные, как Карденьо, при ухаживании вели себя сдержанно. Смелость этого джентльмена не заходила далее того, как взять у своей госпожи «прекрасную белую руку и поднести к своим губам, хотя этому и мешали частые прутья низкой решетки», которая разделяла влюбленных. Эта железная решетка, символ испанской любви вплоть до девятнадцатого века, явилась выражением средневекового мифа о женщине как о princesse lointaine[33], целомудренной, нуждающейся в защите, таинственном и недостижимом существе, которому следует поклоняться под покровом ночи. Простое прикосновение к ее руке бросает влюбленного в жар.
Сервантес, как и многие его соотечественники, строго разделял желание и возвышенные чувства, не смешивая одно с другим. Широко распространено было представление о том, что, удовлетворив свое плотское желание, мужчина утрачивает к женщине всяческий интерес. Этой характерной чертой соблазнителя было принято наделять всю молодежь без разбора, и Карденьо у Сервантеса замечает: «...Любовь юношей по большей части есть не любовь, но похоть, конечная же цель похоти есть насыщение, и, достигнув его, она сходит на нет, а то, что казалось любовью, принуждено возвратиться вспять, ибо оно не в силах перейти предел, положенный самою природою и которого истинная любовь не знает...» В другом месте он снова убежденно заявляет: «Любовь ни с кем не считается, ни в чем меры не знает». Хорошо зная общество, Сервантес не питал иллюзий о любви в высших его слоях: «Она столь же властно вторгается в пышные королевские чертоги, как и в убогие хижины пастухов».
По его мнению, любовь более всего вызывают у мужчин два обстоятельства: необыкновенная красота и доброе имя. Однако любви достойна не всякая красавица, поскольку «не всякая красота обладает способностью влюблять в себя,— иная тешит взор, но не покоряет сердца».
Следует ли упрекать красивую женщину, если она не влюбляется? На такие упреки Марсела, очаровательная пастушка, предпочитавшая жить независимо среди собственного стада, а не связываться с одним из своих бесчисленных поклонников, отвечает: «Неужели же та, которую любят за красоту, обязана любить того, кто ее любит, единственно потому, что она любима?.. Положим даже, они равно прекрасны, но это не значит, что и желания у них сходны... Я же слыхала, что не дробимо истинное чувство и что нельзя любить по принужденью».
Как и супружество, любовь, по словам Дон Кихота, «вещь деликатная, и следует очень позаботиться и получить особое благословение небес, чтобы она разгорелась удачно». На христианскую догму о генозисе, то есть «единой плоти», ссылаются и англичанин Шекспир, и Сервантес в своем Дон Кихоте. У первого в Комедии ошибок Адриана говорит:
На мне пятно лежит супружеской измены,
И похоть грязная мне прямо в кровь проникла...
Яд тела твоего я поглотила,
Заражена навек твоей отравой.
Испанец, более снисходительный к мужчинам, выворачивает ситуацию наизнанку, и его Ансельмо из Повести о безрассудно-любопытном говорит: «Отсюда вытекает, что если муж и жена — одна плоть, то пятна и недостатки ее плоти оскверняют и плоть мужа, хотя бы он, как я уже сказал, был ни в чем не повинен. Подобно тому, как боль в ноге или же в другом члене человеческого тела чувствует все тело, ибо все оно есть единая плоть, и боль в щиколотке отдается в голове, хотя и не она эту боль вызвала, так же точно муж разделяет бесчестие жены, ибо он и она — одно целое».
Как сказала жена Санчо, когда мечты Дон Кихота о величии подействовали на ее мужа столь сильно, что тот хотел даже выдать свою дочь («ростом она с копье, свежа, как апрельское утро, а сильна все равно как поденщик») замуж за графа: «...Поступай как тебе угодно; такая наша женская доля — подчиняться мужу, хотя бы и безмозглому». Разумная женщина предпочла бы, чтобы ее дочь вышла замуж за человека, равного себе, потому что тогда они стали бы единым целым: «...и заживем мы одной семьей, родители и дети, зятья и внуки, в мире и в ладу, и благословение божие вечно будет со всеми нами». Санчо, к чести его, был тронут рыданиями жены и утешил ее, сказав, что попытается отложить свадьбу дочери с графом на возможно более долгий срок. Сан-чо испытывал привязанность к своей супруге. «В сущности, она совсем не плоха»,— признал он однажды, и всегда отправлял ей письма, как только получал некоторую передышку от погони за химерами в компании Дон Кихота.
Во многих крестьянских домах женщины носят брюки, хотя и тщательно это скрывают. Даже мужчины признают необходимость позволять им время от времени поступать, как они того пожелают. В Кастилии замужним женщинам разрешается «брать власть в свои руки» на празднике святой Агуэды. Мужчины на денек исчезают, а их супруги создают совет, избирают собственную мэршу и развлекаются на своем празднике, который, видимо, сохранился с далеких времен матриархата.
Еще одна черта испанцев, о которой упоминает Сервантес,— насущная потребность в том, чтобы поведать о собственных любовных похождениях закадычным друзьям. Карденьо, например, поделился тайнами своей любви с вероломным другом, доном Фернандо: «...ибо мне казалось, что в силу того особого дружеского расположения, какое он ко мне выказывал, я ничего не должен от него скрывать». Я вспомнила об этом недавно в Северной Испании, когда одна молодая женщина, состоявшая в любовной связи с женатым человеком, рассказала мне, как ее смутило то обстоятельство, что любовник поведал их тайну общему другу. «Почему ты это сделал?» — спросила она. «Но это мой долг,— ответил тот. — Пако — мой лучший друг. Мы никогда ничего не скрываем друг от друга. Законы дружбы следует уважать».
В золотой век Испании жизнь, любовь и приключения были яркими и бурными. То была эпоха завоеваний, близившаяся к своему закату. Завоеваний не только на войне, но и в мирной жизни, когда речь шла о завоевании женских сердец. «В наше подлое время,— писал Сервантес,— девушки беззащитны, хотя бы даже их спрятали и заперли в новом каком-нибудь лабиринте наподобие критского, ибо любовная зараза носится в воздухе; с помощью этой проклятой светскости она проникает во все щели, и перед нею их неприступности не устоять».
То были времена профессиональных мошенников, обманщиков и плутов, не признававших законов и властей. То была эпоха Инквизиции и репрессий. Женское тело, которому поклонялись за закрытыми дверями, не разрешалось изображать на картинах. (Терпели лишь первую и единственную обнаженную натуру семнадцатого века — знаменитую Венеру Рокеби Веласкеса{90}, изображенную спиной к зрителю, в позе высокомерной стыдливости.) Инквизиция запрещала создавать и выставлять на всеобщее обозрение нескромные картины и скульптуры под страхом отлучения от церкви. Айала{91} осуждал художников, открывавших своим мадоннам ноги.
Эта часть женского тела, которая обычно оставляет холодными северян, воспламеняет арабов, испанцев и — что любопытно — китайцев, которые в изображениях своей богини Кван-Инь были столь же сдержанны, как и испанцы семнадцатого века. В знак того, что эта богиня также занимается проституцией, ее прекрасная маленькая ножка виднеется из-под складок одеяния — что считалось верхом неприличия, ибо даже в порнографических картинках того времени, на которых изображены любовники, снявшие с себя всю, до последней нитки, одежду, ноги женщин обычно бывают прикрыты{92}.
В семнадцатом веке мадам д’Ольнуа{93} так писала о женских ножках, которые, кстати, у испанок действительно очень привлекательны: «Испанские дамы тщательно скрывают свои ноги — более, нежели любую другую часть тела. Я слышала, что, после того как женщина осыпала своего возлюбленного всеми возможными милостями, она подтверждает свои нежные чувства к нему, открывая перед ним ноги. Здесь это называют “самой последней милостью”. Следует признать, что невозможно представить себе ничего более прекрасного: женские ножки такие маленькие, что при ходьбе женщины выглядят, как куколки,— они скорее порхают, чем ходят. И за сотню лет мы не сможем научиться двигаться с такой грацией». (Мартин Хьюм рассказывает, что, когда собирались соборовать королеву Изабеллу, «она показала любопытный пример своей суровой скромности, почти стыдливости, отказавшись открыть ногу, чтобы можно было смазать ее святым елеем, и его пришлось нанести не на тело, а на надетый сверху шелковый чулок».)
