Полная луна и месяц со своим сиянием поэтически созерцает автор, угадывает их символическое содержание, имеющее прямое значение и для человека. Два стихотворения о месяце «Ты зрел его в кругу большого света…» и «В толпе людей, в нескромном шуме дня…» – дилогия о небесном светиле, созданная, видимо, в одно время, выявляет сакральный смысл, позволяющий понять душу поэта:
На месяц взглянь: весь день, как облак тощий,
Он в небесах едва не изнемог, –
Настала Ночь – и светозарный Бог,
Сияет он над усыплённой рощей!
(1828–1829; I, 107)
«Таков поэт» – служитель Музы, о которой еще в «Видении» Тютчев сказал: «лишь Музы девственную душу / В пророческих тревожат боги снах»; сияние месяца – творческое сияние поэта. Во втором стихотворении он прямо говорит о себе: «мой взор…», «не вини меня!» за невозможность дневного сердечного самовыражения. Вот его довод:
Смотри, как днем туманисто-бело
Чуть брезжит в небе месяц светозарный,
Наступит Ночь – и в чистое стекло
Вольёт елей душистый и янтарный!
(конец 1820-х; I, 108)
Дополняется картина «святилища небес» из «Видения»: Тютчев ввел церковные ассоциации в образ месяца – он льет «елей душистый и янтарный»; особенно первое определение по-тютчевски оригинально («душистый» месяц), эпитет «светозарный» он повторил, но и усилил образ коннотацией благородного камня-янтаря (волшебного по народным представлениям) и церковного мирропомазания душистым елеем – таково и исцеляющее сияние месяца. В других стихах образ варьируется и дополняется определениями, еще приближающими его к человеку: «как сладко светит месяц золотой…» («Как сладко дремлет сад темнозеленый…»), «месяц слушал, волны пели…» («Там, где горы, убегая…»); обнаруживается и его божественно-царственное предназначение: «На небе месяц… царит себе…»; «А небо так еще всецело / ночным сияет торжеством» («Декабрьское утро»).
Картина ночного неба у Тютчева, которая восхищает его, – это «ночь в звездах», «сии светила, как живые очи, / Глядят на сонный мир земной…», но поэт и днем прозревает их свет; он любуется «сонмом звезд», знает о «славе звездной». Но еще больший свет в «святилище небес» излучает царственная луна-чаровница; она – главное украшение ночного неба. Ее свет белый, он «убеляет» дремлющие ночной порой нивы, но он и «лазурный», как бы вбирающий в себя небесную и водную синеву. Но важное, что поэт наблюдает в луне – ее влияние на земной мир. Пушкин сказал о ней: «На всю природу, мимоходом, / Равно сиянье льет она…» У Тютчева она не только «льет сиянье», но и «очаровывает»:
Но лишь луны, очаровавшей мглу,
Лазурный свет блеснул в твоем углу,
Вдруг чудный звон затрепетал в струне,
Как бред души, встревоженной во сне.
(«Арфа скальда», 1834; I, 155)
– пробудилась давно ушедшая жизнь средневекового замка, и поэт будто увидел тех дев, что жили здесь когда-то.
Особые «игры» у луны с водой, и не только у ней, но и у звезд: «И опять звезда играет / В лёгкой зыби невских волн…» («На Неве»). Поэтическое впечатление произвела ночная поездка на пароходе:
По равнине вод лазурной
Шли мы верною стезёй –
Огнедышащий и бурный
Уносил нас змей морской…
С неба звезды нам светили,
Снизу искрилась волна –
И метелью влажной пыли
Обдавала нас она…
…………………………..
Сны играют на просторе
Под магической луной –
И баюкает их море
Тихоструйною волной…
(1849; I, 207)
Постоянен мотив ночной поэзии Тютчева – лунного света и сновидений. Ночное светило, погружающее в царство снов, – «сны играют на просторе» – творит особый мир, объединяющий в субъективном переживании давно минувшее с человеческими снами и реальностью ночного лунного мира:
Рим ночью
В ночи лазурной почивает Рим…
Взошла Луна и овладела им,
И спящий Град, безлюдно-величавый,
Наполнила своей безмолвной славой…
Как сладко дремлет Рим в её лучах!
Как с ней сроднился Рима вечный прах!..
Как будто лунный мир и град почивший –
Все тот же мир, волшебный, но отживший!..
(конец 1840-х – нач. 1850; II, 11)
Магия луны могущественна, ей подвластен целый Град, и какой – Вечный Рим! Поэт воспроизвел в стихах «лунный мир», подобно великому Бетховену, создателю «Лунной сонаты». «Лунный мир» исполнен покоя, «сладко дремлет» Град, он во власти светила, оно «овладело» им, «волшебство» сотворено: сей мир наполнен «безмолвной славой», «отжившее» бытие предстало в своем величии. «Лунный мир» у Тютчева находится в сфере эстетики возвышенного.
Стихи поэта, непосредственно посвященные лунному сиянию, – это уже не меланхолия возвышенного, а экспрессия красоты, ее праздничный облик:
Как хорошо ты, о море ночное, –
Здесь лучезарно, там сизо-темно…
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно…
На бесконечном, на вольном просторе
Блеск и движение, грохот и гром…
Тусклым сияньем облитое море,
Как хорошо ты в безлюдье ночном!
Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны несутся, гремя и сверкая,
Чуткие звёзды глядят с высоты.
В этом волнении, в этом сиянье,
Весь, как во сне, я потерям стою –
О, как охотно бы в их обаянье
Всю потопил бы я душу свою…
(1865; II, 135)
В стихах запечатлено восприятие объединения двух стихий – водной, морской, и небесно-световой, лунного сияния; последнее слово – музыкальный припев в стихотворении, он варьируется, переходя из строфы в строфу. «Сиянье» повторилось три раза, и ему сопутствуют синонимы: «лучезарно», «блещет», «блеск», «сверкая», в этом же смысловом гнезде и психологическое определение – «обаянье», к тому же стоящее в рифме с главным словом – «сиянье». Философский подтекст стихотворения – восхищенно-любовное утверждение просветления темной водной стихии «лунным сияньем» (главное словосочетание в тексте), т.е. светлой основой мироздания – «родимым огнем», что и воспринято поэтом как «праздник» бытия, его покоряющие красота и величие.
Повторившийся мотив сна ведет к психологизации образа:
Опять стою я над Невой,
И снова, как в былые годы,
Смотрю и я, как бы живой,
На эти дремлющие воды.
Нет искр в небесной синеве,
Все стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится лунное сиянье.
Во сне ль все это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
(«Июнь 1868 г.»; II, 188)
В ассоциациях обнаруживаются снова зарифмованные «обаянье – сиянье». Народ – эстет, творя язык, чуял музыку породнившихся в рифме слов, их сокровенное смысловое сочетание и единение. Вместе с тем Тютчев в поэтический ряд образов – «струящихся» представлений – включил «дремлющие воды Невы», «лунное сияние» и переживания любви к навсегда ушедшей подруге. Итак: любовь – лунное сияние – движущийся водный поток; такова жизнь в ее грустном обаянии, в конце концов, обаянии прекрасных сновидений.
В лексиконе Тютчева слово «сияние» и однокоренные с ним относится к числу любимых. О слове «свет» как тютчевской доминанте в последнее время много писали21; речь шла о солнечном свете, свете зари, утренней и вечерней. Но и «сияние», связанное также с ночным светилом, вошло в стихи поэта и наполнилось психологическим содержанием, выявляющим, как он неоднократно говорил, «глубину души» человека.
О «сиянии» души Тютчев знает и, заглядывая в «душевную глубину» («К Н.»), обнаруживает в ней «жизни ключ»; для него он – «благодеянье» и нужен поэту, «как небо и дыханье». Об этой же «душевной глубине» свидетельствует «Silentium!»: в ней чувства и мечты, «как звезды в ночи», нельзя их гасить; там чистые «ключи», нельзя их замутить «наружным шумом», ложным словом. Появился символический образ ночи сокровенного молчания. В душе поэта – потребность быть звездой («Душа хотела б быть звездой…»), его заветное желание – просиять:
О Небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле –
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы – и погас!
(«Как над горячею золой…»; не позднее 1830; I, 117)
И даже во сне на море в бурю ему видится в сонном воображении опять «сияние»: «По высям творенья, как бог, я шагал, / И мир подо мною недвижный сиял…» («Сон на море»). Поэт признается: «Душа моя, Элизиум теней, / Теней безмолвных, светлых и прекрасных…», чуждых суетной повседневности, тщете «земного круга»; в стихах закрепляются мгновения полета души к небесному свету, даже ночному. На такой поэтической волне появился в конце 1840-х – начале 1850-го года новый образ ночи: «Святая ночь на небосклон взошла…» В творчество позднего Тютчева вошла эстетика святости, вырастающая из его предшествующих стихов.
