Не знаю, что здесь является более адекватным представлением: иерархическая вертикаль разных целых или внутренние соотношения в каждом из них, но в любом случае несомненно, что разные целые встречаются в этом едином пространстве и многое, вроде бы несоединяемое, соединяется в нашем «что» – в произведении искусства. В нем, по словам одного из интересных интерпретаторов происхождения искусства антрополога и философа Я. Я. Рогинского, «человек убеждается в несомненности того, чего не может быть. Например, в том, что скорбь о смерти совпадает с гармонией чисел. Но разве это не траурный марш» 9 .
Литературное произведение являет не менее удивительные и даже таинственные совпадения и связи: например, рифмы как звукового повтора и как «эха», «отзыва» или даже «вести о спасении», как в стихотворении Баратынского:
... Своею ласкою поэта
Ты, рифма! радуешь одна.
Подобно голубю ковчега,
Одна ему, с родного брега
Живую ветвь приносишь ты.
Одна с божественным порывом
Миришь его своим отзывом
И признаешь его мечты.
Конечно, слово Я. Я. Рогинского «совпадает» здесь не совсем точно. Материя текста и существование или осуществление смысла не могут совпадать, тем более оказываться чем-то тождественным, одним и тем же. Они едино-различны, единораздельны и – обращены друг к другу. «Отделка стихов» на «необитаемом острове», «рифмовка» безысходно разделяющихся жизненных противоположностей сосредоточивает в себе и осуществляет у Баратынского энергию мыслящего человека, углубляющегося в разрывы, контрасты бытия, заставляя их откликнуться друг другу, оказаться в общении. Интересно, что именно бытие-общение оказывается средоточием «моих стихов» Баратынского в одном из самых известных его произведений:
Мой дар убог и голос мой не громок, Но я живу и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношенье…
Стиховые ритмико-интонационные связи присоединяют «в моих стихах» и к предшествующей и к последующей фразам, так что бытие поэта и сношение душ образуют единое (или единораздельное) стиховое слово.
Здесь, по-моему, можно увидеть одну из самых важных характеристик нашего «что». Я имею в виду смыслообразующее бытие-общение в том, что М. М. Бахтин определял как произведение в его событийной полноте, о чем уже шла речь в предыдущих разделах книги.
Конечно, это отношение-общение многих разных целых отличается от того, что У. Эко называл "ужасающе гомогенным архипелагом «деконструк-тивизма» 10 . Но в то же время и, казалось бы, предельно гомогенное и однородное «ничего, кроме текста» Ж. Дерриды в развертывании предстает как однородная множественность, в каждом моменте которой главным является не различие чего-то определенного, а различение в неопределимом никакой стабильностью движущемся отношении: «Цель анализа состоит не в том, чтобы поменять местами ценности бинарной оппозиции, а скорее в том, чтобы нарушить или уничтожить их противостояние, релятивизировав их от-ношения» 11 .
Релятивизируются отношения и между гомогенностью и гетерогенностью, так что всеохватывающий и всеобъемлющий текст характеризует, по словам Г. К. Косикова, «инаковость, сосуществование множества не тождественных друг другу, но вполне равноправных смысловых инстанций», которые «оставляют друг на друге следы, друг друга порождают, друг в друге отражаются» 12 . Таким образом, «ничего, кроме текста» – это и сплошная однородность, и сплошное различение – различение и действительности текста, и действительности в тексте, и реальности, и ее осознания, рефлексии.
При несомненных теоретических противостояниях различных литературоведческих направлений здесь очень важно, по-моему, увидеть и сходство проблемной направленности, устремленности к выяснению того, что есть не «как бы», не фиктивно, а на самом деле, – устремленность к проблеме, которая, по мнению К. Поппера, интересует всех думающих людей, к проблеме понимания мира, включающего нас самих и наше знание 13 . А многие физики наших дней считают ограниченной и незавершенной любую теорию космоса, если она не включает в себя сознание как существенный ингредиент бытия.
В этом контексте, по-моему, чрезвычайно актуальным является как раз то, что мы анализируем и интерпретируем. Ведь если произведению художественной литературы становится наиболее доступна полнота драматического движения человеческой жизни, то прежде всего потому, что именно искусство слова более всего способно уловить самый момент встречи, взаимосвязи, перехода и взаимообращенности друг к другу действительности, которая осваивается мыслящим человеком, и энергии его рождающегося и реально осуществляющегося сознания. Я уже говорил о том, что событие смыслообразующего общения действительности и сознания осуществляется в художественном слове, которое воплощает эстетическую реальность общения всего со всем и впервые называет то, что до этого имени не имело. Художественное слово-произведение одновременно выступает и как слово-имя-высказывание и как эстетическая реальность-образ-мир.
Нельзя не учитывать сложности возникающих здесь отношений и, в частности, опасностей превращения эстетической реальности в эстетическую утопию. Именно опасностями такого рода можно пытаться объяснить, например, решительный отказ П. де Мана считать литературность хоть в какой-то степени эстетической категорией, его утверждение принципиальной приоритетности для литературного произведения риторической, а не эстетической функции языка, т. к. в литературе «отношение между словом и вещью имеет не феноменологический, а конвенциональный характер» 14 . И касается это, с точки зрения П. де Мана, не только литературы, но и искусства вообще: "…мы должны признать необходимость не-перцептивного, лингвистического компонента даже в живописи и музыке и учиться именно читать картины, а не воображать значения" 15 .
«Лингвистический компонент» действительно существует и в живописи, и в музыке, но является ли это достаточным основанием для того, чтобы отрицать реальную, доминирующую роль эстетического компонента и в них, и в произведении художественной литературы? Безусловно, не следует отождествлять и не следует «смешивать материальность означающего и материальность того, что оно обозначает» 16 . Но эстетическая доминанта в литературном произведении может, по-моему, и не отождествлять, и не смешивать, а выявлять их взаимообращенность в слове. И даже если, как пишет П . де Ман, литература не может быть надежным источником «сведений о чем-то еще, помимо нашего собственного языка» 17 , то язык-то при этом можно мыслить как онтологическое основание бытия-общения, – в том числе общения означаемого и означающего, мира феноменов и мира ноуменов. Конечно, не надо смешивать языковую и природную действительности, референцию и феноменологию. Но чтобы не отождествлять и не смешивать, не обязательно разрывать. Именно необходимостью сопротивляться подобного рода разрывам обосновал, например, П. Рикер целесообразность «прививки герменевтики к феноменологии» в контексте принципиального вопроса о возможностях «воссоединения человеческого дискурса»: «Развитие не совпадающих друг с другом дисциплин мгновенно высветило очевидное и угрожающее распадение этого дискурса. Единство человеческой речи является сегодня проблемой» 18 .
Таким образом, единство, разделение и общение, противостоящее и разрывам, и отождествляющему слиянию и аморфным смешениям – это важные проблемные характеристики в нашем «что», связывающие и предмет и суть нашей аналитической деятельности. В различных ее концепциях и направлениях по-разному прочерчивается некий общий рубеж, требующий разделения, но без разрывов, объединения, но без смешения. Проявляются и крайние точки, полюса аналитических устремлений с периодическим доминантным заострением исследовательского интереса к ним и прояснением опасностей их одностороннего обособления. К. Баршт, обобщая опыт отечественной филологической науки, вполне справедливо замечает, что «любая концепция литературного произведения, которая сводила текст только к внутренним, имманентным связям и отказывалась от его значения, терпела неудачу», как и «всегда оказывалась недостаточной и теоретически себя исчерпывала… концепция, которая пыталась объяснить текст исключительно и только с помощью внетекстовых параллелей… по-видимому, некий баланс между тем и другим неизбежен» 19 . Баланс, действительно, неизбежен, но очень трудно осуществим. Во всяком случае, важно, по-моему, увидеть, как напряженные отношения этих противоположностей с акцентом вроде бы то на «внешнюю», то на «внутреннюю» доминанту, оказываются при более пристальном изучении принципиально внутренним отношением нашего «что», нашего предмета.
