Полиция кое-что нашла. Во-первых, мою машину и кинокамеру во Франкфурте-на-Майне, причем машина находилась в гараже, камера — в ломбарде. Преступник уже сидел под замком. От его мошенничества пострадало множество людей. Он проехал на ворованной машине около 10 000 километров, она оказалась помята и вся в царапинах. Но, несмотря на это, я обрадовалась, что вновь обрела ее.
Моей первоочередной задачей стало собрать две пригодные копии олимпийского фильма и продемонстрировать их в Англии.
Но и в этой работе не удалось избежать потерь. Большая часть английских негативов была уничтожена, а у тех, которые остались, частично повреждена звуковая дорожка.
Утомительная, длившаяся неделями работа. Удалось записать на магнитофон звук на английском языке с фильмов, взятых из лондонского киноархива.
После удачного сотрудничества с английскими коллегами я была не особенно удивлена, когда фирма под названием «Эдвенчер-филм» сделала мне необычное предложение. Это касалось «Голубого света». Мне предложили за права на повторную экранизацию немыслимую сумму в 30 000 фунтов и 25 процентов прибыли от показа. Я не приняла это всерьез, вероятно, договор составил какой-то фантазер.
Но «фантазер» не унимался, почти ежедневно приходили письма с просьбой продать ему права. Я медлила — не могла не вспомнить фильм-балет в Париже, проект, лопнувший как мыльный пузырь. Теперь англичанин объявился по телефону, голос его нельзя было назвать неприятным. «Меня зовут Филипп Хадсмит»,[458] — произнес он на ломаном немецком. Он просил незамедлительно принять решение. Я колебалась. Тогда решили, что он сам приедет в Мюнхен и мы все обсудим.
Филипп Хадсмит пробыл в Мюнхене три дня. Он оказался приятным молодым человеком, высоким, стройным, немного скованным. Его светлые волосы были большей частью в беспорядке. Вел он себя беспечно и весело. Вскоре у нас установились почти дружеские отношения.
С волнением он рассказывал, что «Голубой свет» преследует его с детства. Теперь он нашел деньги и людей, способных реализовать его мечту.
В швабингской «Капельке» он рассказал, каким ему представляется новый фильм. Подобно французам, он считал, что действие нужно выстроить вокруг танца-сказки. Фильм должен быть похож на английскую картину «Красные башмачки»,[459] которой вот уже в течение нескольких лет сопутствовал мировой успех. Хадсмит вел переговоры с Сомерсетом Моэмом как со сценаристом и в подтверждение показал письмо — великий писатель проявил интерес к проекту. Я поражалась таким грандиозным творческим планам — даже техника, с которой он хотел работать, превзошла все ожидания: фильм будет сниматься по методу новой 70-миллиметровой технорамы. Моего мнения, что такое дорогостоящее производство возможно только в Голливуде, он не разделял.
Я не скрывала своего скептического отношения. Но Хадсмит заверил меня, что инвестор располагает нужными средствами. И все-таки я обратила его внимание на некоторые мои неразумные поступки, совершенные после войны, и на нападки, которым я подвергалась. Но молодой англичанин, которого я теперь буду называть Филиппом, не принимал никаких возражений. Я предостерегала его:
— Ты спровоцируешь бурю, создавая этот фильм.
— Не в Англии, — сказал он, смеясь. — Здесь у тебя много друзей, и я один из них.
Прежде чем уехать, Филипп побывал у моего адвоката, с которым обсудил условия договора, и, до того как я дам согласие, хотел сначала навести справки. Филипп получил краткосрочную возможность подумать.
Быстрее, чем я предполагала, появились новые нападки. Бельгийский еженедельник «Уик-энд» опубликовал на первой странице глупую и злую статью, превзошедшую все, доселе опубликованное. Если бы эта газета не была бы так широко распространена и в Париже, и в Лондоне, я бы не волновалась. Но, чтобы не навредить новому проекту, не могла оставить без ответа клевету.
Пауль Мазуре, адвокат в Брюсселе, взялся за дело. Оно было нетрудным. Большая часть обвинений почерпнута из «Дневника Евы Браун» Тренкера и статей «Ревю», признаных судебными приговорами фальшивками. Собственные «изобретения» свидетельствуют о нравах этой газеты. Например:
Лени Рифеншталь, дочь жестянщика, начала свою карьеру в Берлине как танцовщица-стриптизерка в сомнительном кафе. До знакомства с Гитлером она вышла замуж за венгерского сценариста Белу Балаша, сделавшего из нее ярую коммунистку… В сообщении гестапо утверждалось, что она польская еврейка, и этого было достаточно, чтобы выдворить любого из нацистской Германии, но Гитлер воспрепятствовал ее отправке в газовую камеру…
И всё проиллюстрировано большим количеством фотографий. Как бы ни была смехотворна эта грязь, она опасна тем, что хранится в архивах всего мира.
Неудивительно, что со временем я стала «наци-монстром».
До процесса не довели. Газета поместила на первой странице составленное мною опровержение такого же объема, как и эта позорная статья.
В январе 1960 года я с моей помощницей Хайнелоре ехала на подаренной машине через плотные снежные заносы в Санкт-Антон. «Опель» с усилием карабкался через горный перевал. Еще одно бегство в горы, чтобы обрести покой. Бесконечная травля прессы становилась невыносимой. На лыжах я надеялась хоть на время забыть об этом. Британский институт кино пригласил меня с лекцией в Лондон.
Но как только мы в темноте добрались до Санкт-Антона, где в маленьком отеле у фуникулера заказали комнату, хозяйка передала мне просьбу срочно позвонить в Лондон. Какие еще новые кошмары? Едва я разделась, меня вызвала «Дейли мейл». Хотели узнать, как я отреагирую на то, что мне отказано в чтении лекции в Институте кино. По телефону журналист прочел мне сообщение следующего содержания: «Британский институт кино отозвал приглашение немецкого режиссера Лени Рифеншталь, которая в Национальном кинотеатре должна была прочесть лекцию. Это решение после двухчасового обсуждения приняли директора БИК».
На вопрос журналиста, что я собираюсь делать, резко ответила: «Куда меня не приглашают, туда я не иду».
Потом позвонили из «Дейли экспресс» и далее в том же духе до глубокой ночи. Английские корреспонденты из Бонна и Вены просили дать интервью. Последний звонок был от «Дейли геральд».
От своей жестокой судьбы уйти я не смогла.
Между тем Филипп Хадсмит сообщил, как все получилось. Член Британского института кино Айв ар Монтегю,[460] лауреат Ленинской премии, который тоже должен был там выступать, выразил протест против моей лекции, отказавшись читать свою. В это время известный актер Петер Зеллере, который тоже числился среди выступающих, поддержал мой приезд и резко выступил в прессе против Монтегю. К тому же выяснилось, что решение БИК вызвало критику общественности. Авторитетная газета «Филмз энд филминг» писала: «Во всем мире покачнулось доверие кинематографистов к Британскому институту кино из-за поступка людей, не обладающих мужеством отстаивать свои убеждения».
Понятно, что Филипп Хадсмит очень расстроился. Он попросил меня объяснить все английской прессе так, чтобы проекту был нанесен, по возможности, меньший ущерб.
Я сразу же прервала отпуск и переслала из Мюнхена в редакции всех английских газет, распространивших обо мне клеветнические измышления, судебные приговоры по денацификации и ответ на эти обвинения — работа, стоившая мне тяжелого обострения болезни желудка.
Внезапный звонок из Лондона стал для меня неожиданностью. На проводе был Джон Грирсон,[461] всемирно признанный режиссер-документалист.
— Лени, — сказал он, — я хочу вам помочь. Это свинство, как с вами поступают. Дайте мне несколько роликов олимпийских фильмов. Я продемонстрирую их в моей телевизионной программе с соответствующим комментарием. Не падайте духом, вы должны подать на газеты в суд.
— Не могу, у меня нет для этого денег.
— Вы получите их от меня в качестве лицензионного взноса за ваш фильм. Наймите самого лучшего английского адвоката.
Вскоре Джон Грирсон доказал, что его обещания не пустой звук. В своей передаче «Этот прекрасный мир» он защищал меня на английском телевидении так, как никто до него не осмелился сделать. Его речь, вызвавшая у английской общественности сильный резонанс, достойна того, чтобы привести ее полностью, что я и делаю с чувством глубокой благодарности:
Во время войны был один примечательный момент — двадцать седьмое января тысяча девятьсот сорок второго года. Стояли мрачные дни, и сэр Уинстон Черчилль сообщил в нижней палате: «Я не могу сказать, каково положение на Западном фронте в Киренаике. Перед нами очень мужественный и ловкий враг, но я могу сказать — не принимая во внимание войну — великий командующий». Он имел в виду генерала Роммеля, и это был момент великодушия в войне, которое стало классическим. Я полагаю, что большинство из нас поняли значимость события, когда генералы противоборствующих сторон с уважением отзываются друг о друге. Кажется, в киноискусстве это не так, тому пример история с режиссером Лени Рифеншталь. Я лицо заинтересованное, потому что киноман, а Лени Рифеншталь — одна из величайших кинорежиссеров. Ее пригласили выступить в Национальном кинотеатре, а потом отказали из-за всевозможных порочащих ее слухов. Но мне хочется самому себе пожелать, чтобы создатели фильмов были похожи на генералов — напоминаю о великодушном жесте сэра Уинстона Черчилля. В конце концов, как и генералы, мы все находились в подчинении. Лени Рифеншталь была пропагандистом Германии. А я был пропагандистом с другой стороны и уверен, что занимался антинацистской пропагандой и злободневными делами больше, чем любой другой кинодеятель в Англии. Перемонтируя фильмы Лени Рифеншталь так, чтобы направить немецкую пропаганду против нее самой, я никогда не забывал, как она талантлива. В послевоенное время проводилось несколько Олимпийских игр, но есть только одна великолепно снятая Олимпиада, и, конечно, это фильм, созданный Рифеншталь.
