Другое название «Крестьянской семьи» — «Святое семейство» — дано не зря: святость сопрягается отнюдь не с бесплотностью, и животные входят в семейство на равных. Стихотворение «Лицо коня» не случайно написано большим почитателем Филонова — Заболоцким. Цветы, листья — роскошны (картины Филонова воистину не терпят пустоты), но «знающий глаз» угадывает в них что-то от минералов. В «Коровницах», тоже тронутых неопримитивизмом, «рогатые лица» (Н. Заболоцкий) коров чисто филоновские. И граненые плоды. И нагромождение унылых городских домов, напоминающее некую кристаллическую структуру, на которой стынет тоже очень невеселый уголок «естественного» мира…
Ну, а «Цветы мирового расцвета» пребывают на грани живого и неживого. Из крупных кристаллов снизу вверх вырастают кристаллы все более и более дробящиеся, складывающиеся в сказочные цветы, которые все же так и не обретают мягкой плоти живых цветов, оставаясь больше похожими на кристаллические друзы. А выше — все снова крупнеет и каменеет. Филонов сначала прописывал до полной «сделанности» один угол, чтобы вся картина вырастала из него, как дерево, как кристаллическая структура в насыщенном растворе.
«Портрет Армана Францевича Азибера с сыном» — снова портрет родственника (мужа другой филоновской сестры) и снова написан «тютелька в тютельку». Эта манера могла бы сделать Филонова таким же любимцем партии и правительства, как какого-нибудь придворного живописца И. И. Бродского, который, к чести его, горячо настаивал на открытии выставки Филонова в Русском музее в 1930 году, называя мастера-живописца «величайшим в Европе и Америке». В каталоге так и не открывшейся выставки (а от самых престижных зарубежных выставок Филонов отказывался) он учил «упорно и точно» рисовать каждый атом «делаемой вещи», вводить цвет тоже в каждый атом, чтобы он «органически был связан с формой, как в природе клетчатка цветка с цветом»[64].
В «Городе» рисунок выполнен пером, но атомистическая неисчерпаемость чувствуется и здесь. Кособокие трамвайчики, неуклюжие кораблики на мели или даже на суше, невероятно скучные, некрасивые фигуры людей из такого же скучного порошка, от которого, если долго всматриваться, начинает першить в груди.
Мир «Нарвских ворот» составлен как каменная кладка. Вместо гордой четверки красавцев коней — страшные, тупые звери с обрубками вместо ног, полуразбредшиеся кто куда… «Пусть картина говорит за себя и действует на интеллект зрителя, заставляя его, напрягаясь, понять написанное без всякого суфлера, шептуна со стороны», — твердил Филонов.
Мы и видим без всякого шептуна, что филоновская «Голова» вырастает из крупных кристаллов. Открытые ноздри придают ей сходство с черепом, рот напоминает прорезь. Но напряженная складка между бровей, глаза, похожие на пещеры с самоцветами… Однако недостаток места позволяет мне наконец оставить неблагодарную роль «шептуна со стороны». Главное, что Филонов сам нам подсказал, — для него «вся вещь целиком есть фикция интеллекта того, кто ее сделал».
Изобразить незримое — именно это пытались сделать все, кто желал всерьез работать в беспредметной живописи. Поэтому их картины нельзя обсуждать как расцветку ткани — красива она, некрасива… — они претендуют на нечто гораздо большее. Но если зритель не верит, что незримое поддается изображению, если теории художника представляются ему прямо чепухой, тогда, что же, и от его искусства ничего не остается? К счастью, нет. Теории умирают, а искусство обретает самостоятельную жизнь, часто почти независимую от воли создателя. Древнеегипетские рисунки-схемы мы наверняка видим не так, как их современники. И для молодого человека, знакомого с современным дизайном, супрематизм Малевича уже не выглядит таким еретическим, как для Александра Бенуа.
Каким будут видеть беспредметное искусство через сто лет, предсказать невозможно, однако уже сейчас многие воспринимают его как естественное развитие чисто живописных исканий. «Я спрашивал себя, не нужно ли скорее изображать вещи такими, какими их знают, чем такими, какими их видят», — эти слова Пикассо вполне перекликаются со словами Филонова о том, что глаз должен быть «знающим», хотя кубистическое «познавание» представлялось ему слишком поверхностным и схематичным. «Детализация нарушает чистоту линии и ослабляет силу чувств», «Цвет действует тем сильнее, чем он проще», — в этих декларациях Матисса тоже можно усмотреть сходство с признаниями Малевича и Кандинского. И все-таки различие здесь принципиальное. Абстракционисты, повторяюсь, пытались не усилить впечатление от реального мира, а изобразить нечто ирреальное. Поэтому все попытки изобразить то, что изображению не поддается — даже все подобные действа Поллока и Кляйна, — вероятно, не следует объявлять заведомым шарлатанством. Если верить, что живопись в принципе способна стать знаком чего-то незримого, есть логика и в том, что Ив Кляйн продавал пустоту, выдавая коллекционерам расписку в получении денег.
И уж во всяком случае основоположники беспредметного искусства были людьми серьезными, подвижнически серьезными. Серьезными до такого трагического накала, что даже в скандалезных выходках их последователей самый закоренелый позитивист иногда начинает тоже угадывать не то созидание еще не бывалого языка, не то рождение нового органа ощущений, способного улавливать нечто, прежде сокрытое от нас. И ему вспоминаются строки Гумилева о томящем нас «шестом чувстве»:
Как мальчик,
игры позабыв свои,
Следит порой за
девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится
таинственным желаньем.
Как некогда
в разросшихся хвощах,
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая,
почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так век за веком —
скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы
и искусства
Кричит наш дух,
изнемогает плоть,
Рождая орган
для шестого чувства.
Я не верю, что этот орган когда-нибудь родится. Но мечта грандиозная! Зачаровавшая сначала Запад и только затем вернувшаяся на родину уже скорее исторической легендой. Более чем прозрачно намекающая, что поразить Запад нам легче всего не поставками углеводородов и не средствами доставки водородных бомб, но размахом поисков российских пророков и странников. Трудно считать арьергардом цивилизации страну, которая в главном — в мире духа — шагает в авангарде.
А. Тихомиров. Экспрессионизм // Модернизм. Анализ и критика основных направлений. — М.: Искусство, 1987. — С. 18.
Г. Уэллс. Бэлпингтон Блэпский / Перевод М. Богословской // Собр. соч. в 2-х тт. — Т. 2. — М.: Художественная литература, 1956. — С. 354.
Имеется в виду организованная нацистами мюнхенская выставка «Дегенеративное искусство», на которой экспонировались произведения живописи, конфискованные у музеев Германии.
Л. Гинзбург. Бездна. — М.: Советский писатель, 1967. — С. 141–143.
Г. Гросс. Мысли и творчество. — М.: Прогресс, 1975. — С. 37–38.
Г. Гросс. Мысли и творчество. М.: Прогресс, 1975. — С. 39–41.
Э. М. Ремарк. Возвращение / Перевод с нем. И. Горкиной. // М. Ремарк. На западном фронте без перемен. Возвращение. Три товарища. — Л.: Ленинград, 1959.
И. Куликова. Сюрреализм в искусстве. — М.: Наука, 1970. — С. 20–22.
Модернизм. Анализ и критика основных направлений. — М.: Искусство, 1987. — С. 147–149.
Модернизм. Анализ и критика основных направлений. — М.: Искусство, 1987. — С. 157.
Ю. Жуков. Без языка. — М.: Советский писатель, 1964. — С. 196–198.
Новый мир, 1962, № 11–12.
В. Некрасов. По обе стороны океана. — М.: Художественная литература, 1991. — С. 99—102.
Е. Евтушенко. // Собр. соч. в 3-х тт. — Т. 2.— М.: Художественная литература, 1984.
Дж. Оруэлл. Проза отчаяния и надежды. — Л.: Лениздат, 1990. — С. 324–325.
