Последней страстной привязанностью Мане была Мэри Лоран, рыжеволосая красавица, изящная, породистая. Она была содержанкой старика-дантиста, доктора Эванса, знаменитого во времена Второй империи личного врача императрицы Евгении, который помог последней бежать во время военной катастрофы 1870 года и спрятал в своем доме, дав возможность переждать худшие времена, чтобы она затем смогла спокойно выехать за границу.
Поскольку старый врач, обеспечивавший Мэри рентой в 50 тысяч франков, вряд ли удовлетворял ее как мужчина, она завела сердечного друга — Мане. Роль героя-любовника приводила его в восторг, и Мане полюбил Мэри со всей страстью, на которую был способен этот довольно легкомысленный мужчина, что даже на время позабыл об опасностях, угрожавших его здоровью. Каждый вечер он стоял под окнами Мэри на улице де Ром; как только доктор Эванс уезжал, дама сердца давала знак платочком и Мане поднимался к своей возлюбленной. Однажды свидание превратилось в забавную комедию в стиле театра Пале-Рояль. Мэри, под предлогом мигрени, спровадила старика и подала знак Мане, что путь свободен. Увы! Доктор Эванс случайно вернулся, вспомнив, что забыл у подруги записную книжку, и в дверях столкнулся с Мане… Ничего ужасного не произошло: разгневанный дантист несколько дней дулся, а потом все же решил вернуться — Мэри была так прекрасна! К тому же старый доктор отлично знал, что, кроме него, у нее был еще один, не менее состоятельный покровитель, обеспечивавший ее такой же щедрой рентой. Да! Эта женщина имела доход 100 тысяч франков в год.
После смерти Мане, столь удачно написавшего ее портрет, Мэри оставалась верна его памяти. Она часто вспоминала о нем, беседуя с новым возлюбленным Стефаном Малларме. Каждую весну Мэри отправлялась на могилу Мане, чтобы положить первую сирень, которую он так любил! Только ветреные женщины способны на такую верность своим возлюбленным, только благодаря Мэри Лоран в картинной галерее Нанси, на родине Мане, хранится его картина «Осень», для которой Мэри позировала художнику еще в 1882 году.
Несмотря на то, что Мане регулярно изменял жене, он был превосходным мужем для Сюзанны, своей первой возлюбленной, к которой питал самые нежные чувства. Между супругами было заключено джентльменское соглашение: она предоставляла ему свободу, а он, как констатирует Золя, каждый вечер добросовестно возвращался домой, к своей роли крупного буржуа, отца семейства. У себя дома он принимал друзей совсем иного рода, нежели в мастерской: респектабельных любителей музыки с безупречной репутацией.
Мир Дега
Если Мане олицетворял полусвет и парижский стиль, то Дега имел непосредственное отношение к высшему свету, к европейской аристократической и банковской верхушке. По линии отца, тетушек и сестры он состоял в родстве с высшей аристократией Неаполя, по линии матери принадлежал к древнейшему креольскому роду из Нового Орлеана. С раннего детства в доме отца Эдгар встречал крупнейших представителей художественного мира того времени: Ла Каза, Марсия и Вальпенсона… Еще будучи молодым человеком, он завязал тесные отношения с семействами Алеви, Бреге и Руар, крупными буржуа и коллекционерами, позднее часто бывал в изысканном кругу Хааса — прустовского Свана, у миссис Хауланд — прообраза госпожи Вердюрен, и у госпожи Штраус, дочери старика Алеви. Кроме того, Дега встречался с доктором Бланшем и его сыном Жаком Эмилем, популярным портретистом и мемуаристом, с Теодором Дюре — богатейшим коньячным магнатом и коллекционером, с художниками-академистами, приятелями по Академии художеств и по Риму. Он дорожил ими как воспоминаниями молодости и… удобной мишенью для своих острот.
Тесная дружба с большим кругом людей вынуждала Дега вести образ жизни, совершенно отличный от образа жизни других импрессионистов. Незадолго до смерти Дега почти ослеп и, однако, продолжал регулярно посещать Оперу, где абонировал ложу на двадцать лет вперед, и не менее трех раз в неделю ужинать в городе. По вечерам, после трудового дня, он надевал фрак и отправлялся в один из особняков на равнине Монсо. В молодости Дега часто проводил лето на модных пляжах и в водолечебницах, где своими остротами постоянно веселил сидящих с ним за столом, или же гостил в замке у кого-то из друзей. Многие искали общества Дега из-за его ума, высокой культуры и веселого нрава, сделавших его на целых полвека соперником Форена.
К старости Дега становился все более жестоким, а после «дела Дрейфуса» он вообще стал невыносимым. Стоило Дега заподозрить, что кто-либо не одобряет его взглядов, он выходил из себя и порывал с этим человеком всякие отношения.
Любовь Пруста
«Дело Дрейфуса» стало причиной разрыва Дега с госпожой Штраус, его любимейшей собеседницей. Умнейшая женщина, дочь старика Алеви, автора «Еврейки», оставшаяся вдовой после смерти Жоржа Бизе, с которым познала и страсть, и разочарование, во второй раз она вышла замуж за Эмиля Штрауса, адвоката Ротшильдов, попав из нищеты в полный достаток. Она принимала в своем доме самое блестящее общество. Юный Марсель Пруст, друг ее сына и соученик по лицею Кондорсе, забрасывал ее цветами от Лашома. Ум и меткие реплики госпожи Штраус были широко известны, а ее фрондерство резко бросалось в глаза. Одной даме, пожелавшей поставить ее в неловкое положение вопросом о кровосмесительных браках, она ответила: «Мадам, по этому поводу ничего сказать не могу, сама я готова разве что к адюльтеру». Когда Гуно после концерта заметил, что музыка «восьмиугольна», госпожа Штраус не без жеманства промолвила, что он читает ее мысли. Она дожила почти до восьмидесяти лет и заявила пришедшему к ней в надежде обратить ее в истинную веру священнику: «Господин аббат, во мне так мало веры, что мне и не стоит ее менять».
Дега боготворил госпожу Штраус и даже сопровождал ее на примерки к портнихам. «Дело Дрейфуса» рассорило их (ведь мадам была еврейкой), и Дега перестал видеться с ней, отчего очень страдал. Чтобы оправдать их разрыв, он обычно говорил, что «эта дама слишком поглощена светскостью».
Светская хроника
Импрессионисты в большинстве своем были светскими людьми — и не только те из них, кто были богаты. Факт довольно неожиданный, но неоспоримый. Кроме Сезанна, Сислея и Писсарро, по разным причинам не признававших света, остальные всеми силами стремились туда попасть. Эмиль Золя поддался искушению и уговорил-таки Сезанна посещать вечера, которые стал регулярно устраивать с 1868 года. Неуверенный в себе Сезанн вел себя на них нарочито вызывающе: в то время как дамы являлись в декольтированных платьях, а мужчины — во фраках, он приходил в рабочей одежде. После ужина Сезанн, нарочно утрируя свой южный акцент, мог громко сказать: «Послушай, Эмиль, у тебя слишком жарко, позволь мне снять куртку!»
Золя чувствовал себя неловко и пытался объяснять гостям, что его друг из прекрасной семьи и что он художник с большим будущим…
Если же говорить о Сислее, то стать светским человеком ему помешала бедность, а Писсарро — его социалистические взгляды.
Мане, Дега, Гийме, Кайботт и Берта Моризо принадлежали к высшему свету по праву рождения и артистическим кафе предпочитали модные салоны. Простолюдин Ренуар бывал в свете, чтобы иметь возможность подсмотреть новые цвета и формы. Он любил писать женщин в вечерних туалетах, с декольте и расшитыми корсажами, среди великолепных интерьеров. Конечно, он не был светским «львом» в обычном понимании, но ценил светское общество, так как к нему принадлежали его покровители. Почитатели Ренуара вводили его в великосветские салоны, что давало художнику возможность получать выгодные заказы. Еще до 1870 года, благодаря Антону Бибеско, Ренуар познакомился с семьями Казн д’Анвер, Эфруси, Берар и Жермен, сказочно богатыми и к тому же любившими искусство. «Господин Ренуар, — бросил ему в лицо при свидетелях Дега, — вы бесхарактерный человек. Это недопустимо — писать живописные полотна на заказ, вы что, работаете на мешок с деньгами?» Довольно оригинальный выпад, если учесть, что он прозвучал из уст сына банкира и человека, принадлежавшего к высшему обществу. Но разве Дега мог упустить удобный случай и не сказать очередную колкость?
Салон госпожи Шарпантье
Итак, в эпоху, когда художники составляли единую группу, светская жизнь оказывалась немаловажным фактором. Светские «львы» нередко делали импрессионистам отличную рекламу, ибо, не в пример средним буржуа, были лишены предрассудков и косности последних. Обладая определенным свободомыслием, они, в отличие от прочих, не стремились защищать академическое искусство, находя забавным отстаивать точку зрения, противоположную общепринятой, и защищать отверженных.
Именно в доме коменданта Лежона, родственника Базиля, владевшего пером более искусно, чем шпагой, Мане познакомился с Бодлером, благоговевшим перед его творчеством также, как прежде — перед искусством Делакруа. Столь экзальтированное поклонение его таланту стесняло Мане и даже вызывало недовольство — то же самое, впрочем, некогда происходило и с Делакруа. Несколько лет спустя в том же доме, у коменданта Лежона, Клод Моне встретил Барбе д'Оревильи, Гамбетту и Виктора Массе, а также Эдмона Мэтра, ставшего впоследствии его другом.
