Именно в доме коменданта Лежона, родственника Базиля, владевшего пером более искусно, чем шпагой, Мане познакомился с Бодлером, благоговевшим перед его творчеством также, как прежде — перед искусством Делакруа. Столь экзальтированное поклонение его таланту стесняло Мане и даже вызывало недовольство — то же самое, впрочем, некогда происходило и с Делакруа. Несколько лет спустя в том же доме, у коменданта Лежона, Клод Моне встретил Барбе д'Оревильи, Гамбетту и Виктора Массе, а также Эдмона Мэтра, ставшего впоследствии его другом.
После Коммуны наиболее популярным среди импрессионистов стал салон госпожи Шарпантье, супруги известного издателя, печатавшего произведения Флобера, Мопассана и Золя. Эта полнотелая богиня совершенно безосновательно считала себя похожей на Марию Антуанетту, что дало повод ее знакомым говорить, намекая на приземистость мадам, что, в отличие от Марии Антуанетты, ее укоротили снизу.[65]
В своем доме на улице Гренель она принимала всех сколько-нибудь признанных в первые годы Третьей республики художников, публиковавшихся у ее мужа писателей и политических деятелей. Маргарита Шарпантье была очень влиятельной женщиной и хорошо это знала.
На ее пятничных вечерах совсем не чувствовалась чопорность, а, напротив, царило веселье. На них собирались: Гамбетта, Клемансо, Жюль Ферри, Викторьен Сарду, Альфонс Доде, Эмиль Золя, Тургенев, Анри Бек, Эдмон де Гонкур, Поисманс, Флобер, Робер де Монтескью, а из художников — Форен и не слишком ортодоксальные помпьеристы, как, например, Каролюс-Дюран, Жерве, Эннер, Ниттис; здесь же бывали и почти все импрессионисты.
Ренуар, которого привел Теофиль Готье, нашел у госпожи Шарпантье покровительство и поддержку, благодаря ей получил несколько крупных заказов, позволивших ему без больших потерь преодолеть глубочайший экономический кризис, начавшийся в 1874 году. Мощный толчок его карьере дал написанный им портрет госпожи Шарпантье с дочерьми.[66] О том, чтобы поместить портрет столь влиятельной персоны на Салоне 1879 года в каком-нибудь углу, не могло быть и речи. И верно, картину повесили весьма удачно, после чего на художника посыпались похвалы критиков и общественности.
Место встреч сторонников движения
Не таким знаменитым и посещаемым, но приятным и милым был салон семейства Лестрингез, куда привел своих друзей-художников Ренуар. Здесь устраивались сеансы оккультизма, и однажды Лестрингез, загипнотизировав Франк-Лами, приказал тому раздеться и в одних подштанниках выйти на улицу. Лестрингез, высокопоставленный чиновник министерства внутренних дел, утверждал, что, загипнотизировав своих коллег, может осуществить политический переворот в республике. «Меня удерживает лишь то, что я пока не знаю, кем заменить Мак-Магона»,[67] — заявлял он.
Другим салоном, где бывали почти все импрессионисты, был салон Берты Моризо. Верный друг импрессионистов в борьбе с официальным искусством, она держалась особняком, хотя отчасти и разделяла их взгляды. Она была типичной представительницей крупной буржуазии того времени. Дочь префекта, служившего во времена Второй империи, Берта унаследовала от отца крупное состояние и, конечно, не испытывала тех трудностей, с которыми временами сталкивались ее друзья. Некоторые искусствоведы пытались представить ситуацию таким образом, будто Берта Моризо была просто светской «львицей», занимавшейся живописью ради развлечения, но подобное суждение несправедливо и предвзято. Рано избрав путь профессиональной художницы, Берта Моризо полностью посвятила свою жизнь живописи. В известной степени это испугало ее родных: такая будущность для светской девушки отнюдь не могла считаться блестящей. Они еще могли принять, что она занимается акварелью, расписывает веера и ширмы, но картины! Это уже никак не вязалось с их представлением о том, какой должна быть добропорядочная дама.
Платоническая страсть
Берта Моризо держалась стойко и предприняла все необходимые усилия, чтобы начать серьезно заниматься живописью; поначалу она занималась вместе с сестрой, а после ее замужества — одна. По совету Коро, опекавшего юную художницу, Берта отправилась писать пейзажи в Овер-сюр-Уаз, где, гуляя по окрестностям, встретила обосновавшихся там Добиньи, Домье и Гийме. В 1868 году Фантен-Латур представил ее Мане. У них установились прочные дружеские отношения, основанные со стороны Берты на восхищении его творчеством, а со стороны Мане — на определенном сексуальном влечении; весьма чувствительный к женской красоте, Мане постоянно волочился за женщинами. Берта не была красавицей, но привлекала внимание мужчин — таких, как она, обычно называют «роковыми женщинами»; к тому же она была элегантной, непринужденной, с прекрасными манерами светской дамой. «Типичная дама из шестнадцатого округа», как сказали бы сегодня. Совершенно очевидно, что Берта была влюблена в этого галантного кавалера, обольстительного и талантливого, но будучи хорошо воспитанной девушкой, умеющей держать себя в руках, ничем не выдавала своих чувств. Только увлечение Мане Евой Гонсалес[68] заставило ее так переживать, что это стало заметно окружающим. В полной же мере чувства Берты открылись лишь после смерти Мане. В письме сестре, которой она очень доверяла, Берта написала: «Ты, наверное, понимаешь, что я совершенно убита. Мне никогда не забыть прошедших дней, дружеских встреч, встреч наедине, когда я позировала ему, его чарующий ум в течение долгих часов держал меня в постоянном напряжении…» Мане, в свою очередь, считал, что должен уважительно относиться к юной девушке, и довольствовался тем, что постоянно изображал ее на своих полотнах: «Балкон», «Отдых», «Дама с веером», «Берта Моризо за туалетом», «Берта Моризо с муфтой». Возможно, желая хоть как-нибудь приблизиться к любимому человеку, в 1874 году, в тридцать три года, Берта, покорившись судьбе — других слов не подберешь, — вышла замуж за Эжена Мане, младшего брата Эдуара, довольно посредственного и весьма болезненного юношу. Однако их брак оказался на удивление удачным, и со временем благоразумие сменила нежность. Оба супруга были людьми состоятельными, вели изысканную жизнь и принимали в своем салоне на улице Вильжюст многих деятелей культуры, включая Дега и Малларме, которые считались здесь божествами и перед которыми они благоговели.
Всеобщее восхищение
У себя в загородном доме в Буживале семейная чета каждое лето принимала многочисленных художников, работавших на берегах Сены. Но ни в «Лягушатник», ни в ресторан «Фурнез» Берта никогда не заглядывала.
Конечно, она умела сохранять дистанцию со слишком фамильярными людьми. Поль Валери, женившийся на ее племяннице и, по всей видимости, знавший Берту довольно хорошо, рассказывал: «Что до ее характера, всем известно, что она была очень разборчива и сдержанна, чаще всего держалась особняком, спокойно и почти угрожающе молчаливо; не отдавая себе отчета, она необъяснимым образом держала на расстоянии всех, кроме самых талантливых художников своего времени». Тем не менее все импрессионисты, порой жестокие и несправедливые по отношению друг к другу, были едины в своей преданности Берте Моризо.
И когда в марте 1895 года, три года спустя после смерти мужа, Берта Моризо скончалась, все, кто когда-то был ей близок, были потрясены. Ренуар, работавший в тот момент вместе с Сезанном в Эстаке, получив телеграмму с сообщением о ее смерти, немедленно выехал в Париж, не захватив даже своих вещей.
Импрессионисты и музыка
Придерживаясь порой совершенно противоположных взглядов в жизни, политике и искусстве, импрессионисты были едины в своей любви к музыке. Ренуар и Базиль по воскресеньям часто ходили на концерты Паделу в Зимнем цирке. Так же как Фантен-Латур и Сезанн, они обожали Вагнера, а Сезанн впоследствии даже посвятил ему одну из своих картин — «Увертюра к «Тангейзеру»».[69] Большинство художников бывали на музыкальных вечерах у Эдмона Мэтра, человека достаточно состоятельного, чтобы приглашать лучших исполнителей.
О Вагнере, с которым Сезанн познакомился в Палермо во время двадцатиминутного сеанса позирования, художник говорил с удовольствием. «Вагнер мне понравился. Я увлекся потоком страсти, которым насыщена его музыка, — рассказывал он Волану. — И вот однажды кто-то из моих друзей отвез меня в Байрейт. Я, конечно, выбрился по-королевски. Завывания валькирий в начале оперы — это неплохо, но если то же самое длится шесть часов подряд, можно сойти с ума. Я всегда буду помнить, как оскандалился, когда, будучи в раздражении, с треском сломал спичку, перед тем как выйти из зала».
Музыкальные собрания
Еще одним близким другом Ренуара был композитор Эммануэль Шабрие, купивший у него в 1863 году несколько картин, чтобы вложить деньги от полученного наследства. Анри Перрюшо рассказывает, как однажды вечером Шабрие, приглашенный на улицу Сен-Жорж ужинать, сел за пианино Алины и заиграл что-то из сочиненного им по возвращении из Испании. Это была «Espana». Играл он так неистово, что, казалось, струны вот-вот лопнут, а клавиши выскочат. В такт музыке он громким голосом скандировал: «Оле! Оле!» Окно было раскрыто, и прохожие как завороженные останавливались под окнами квартиры, а в финале зааплодировали. После этого случая Алина решила больше не заниматься музицированием. «Любитель всегда смешон», — решила она.
