механизм останавливается, но это происходит очень медленно. По выводу авторов доклада, у России еще есть шанс нормально дожить в таком режиме до конца 2020-х годов, если не придет ничего страшного извне, но в 2030-е наступит системный кризис – концы с концами не сойдутся, и может случиться что-то такое же, что случилось с Советским Союзом в конце 1980-х – начале 1990-х годов.
Я знаю всех авторов этого доклада, они прекрасные экономисты и сделали действительно очень качественный анализ. Их умеренно пессимистический прогноз состоит в том, что Россия может несколько поднять темпы, если проведет внутренние реформы или совершит резкий поворот на внешнеполитической и внешнеэкономической арене, но все равно это будет незначительное ускорение темпов. Получается, что в конце туннеля как-то маловато света.
В контексте тех факторов и обстоятельств, о которых я рассказываю, есть альтернативный вариант экономического роста, и я, собственно, с этого начинал разговор, когда в первой главе привел пример количественного расчета самого мощного влияния культуры на экономику. Речь шла именно о возможности экономического роста, причем именно для России. Напомню: в 2010 году вышла коллективная статья известных французских экономистов (Я. Алгана, П. Каю и др.), где был произведен расчет того, как положительный ответ на вопрос «Можно ли доверять большинству людей?» влияет на валовый продукт на душу населения. Авторы делают вывод, что если бы в современной России уровень доверия был такой, как в современной Швеции (то есть 60 % респондентов положительно отвечали бы на вопрос, что большинству людей можно доверять), то валовый продукт на душу населения был бы на 69 % больше – то есть более чем в полтора раза эффективнее была бы российская экономика! Вариант очень соблазнительный, и хотелось бы к нему перейти. Почему «хотелось бы», почему не устраивают низкие темпы роста, о которых говорят мои коллеги в докладе «Застой-2»?
Есть страны, которые могут себе позволить низкий темп роста (например, Япония, которую я уже упоминал, или Германия), а есть – которые не могут. Почему? Две причины заставляют стремиться к значительному ускорению российской экономики.
Первая причина – внутренняя. В странах, где институты настроены на получение ренты (так называемые экстрактивные институты, это большинство стран мира, в том числе наша), результат экономического роста доходит до низов, только когда рост достаточно высокий. Что происходило с Россией последние годы: экономика росла, а реальные располагаемые доходы падали. Это означает, что результаты роста перехватываются, превращаются в ренту, и народу не хватает. Наверху уже весна, а внизу в подвалах холодно. Это провоцирует угрозу социального взрыва. Когда темп роста выше 3–4 %, деньги начинают просачиваться вниз, и реальные располагаемые доходы растут. Были, правда, случаи специальных операций, как во время кризиса 2008–2009 годов, когда правительство В. Путина подняло выплаты бюджетникам и пенсионерам, решая и экономическую, и политическую проблему, и тогда доходы не падали даже при падении экономики. Но это исключение – правило все-таки в другом.
Вторая причина – внешняя. Россия – участница геополитической конкуренции, а наша доля в мировом валовом продукте все время сокращается. СССР имел 10 % мирового валового продукта, с союзниками – 19, и конкуренцию проиграл. Россия сейчас имеет около 2 % мирового валового продукта и при этом находится в состоянии экономического противостояния, торговых войн с большим количеством стран. Девяносто семь стран объявили санкции против России, и их совокупный объем намного больше половины мирового валового продукта. Когда так не соотносятся экономические веса, возникает проблема. А при низких темпах роста доля России в мировом валовом продукте и возможности страны относительно других конкурентов будут падать, падать и падать.
Поэтому надо найти не просто какой-нибудь вариант роста, а вариант, который дал бы достаточный рост для наших условий и нашей страны, чтобы не вызвать социальных коллизий внутри и не ухудшить положение снаружи. Предлагаю обсудить вариант, смоделированный именно на основе исследований культуры и ее воздействия на экономику, в котором заложен потенциал, связанный не с тем, что у нас есть, а с тем, что у нас в принципе может быть создано. Социальный капитал достаточно подвижен. Еще до количественных исследований Алгана, Каю и их соавторов, в 80-е годы ХХ века, американский экономист Мансур Олсон [30], автор теории коллективных действий, пришел к выводу, что немецкому и японскому экономическому чуду предшествовал скачок доверия внутри страны. Сначала происходило накопление доверия – это такой опережающий симптом будущего экономического чуда, после которого начинается собственно чудо. Сила трения между участниками экономических отношений снижается: люди доверяют друг другу, не нужно дополнительно искать гарантии, нанимать юристов, давать взятки чиновникам и совершать массу лишних телодвижений для того, чтобы один человек выполнил обязательства перед другим.
Мы понимаем, что объемы доверия колеблются. Например, в конце 80-х годов ХХ века, когда началось измерение уровня доверия в СССР, у нас был очень высокий показатель взаимного доверия. Это легко заметить и по внешним признакам: в центре столицы собирались протестные митинги по полмиллиона человек, которые не знали друг друга, но считали единомышленниками – это, конечно, демонстрация высокого взаимного доверия. Позже оно сгорело в ходе тяжелых реформ, распада прежних социальных общностей, и начало медленно расти после летних пожаров 2010 года.
Почему именно сейчас возросла актуальность тезиса, что доверие становится реальным стимулом экономического роста? Почему не в 2010 году, когда появилось исследование замечательных французов? Ведь экономисты всегда понимали позитивную роль доверия. На мой взгляд, принципиально здесь то, что рост доверия уже начался. И это не медленный рост, как после 2010 года, – это мощный тренд, связанный с цифровизацией, несмотря на коронакризис. Подсчитано и доказано, что в принципе эпидемии понижают уровень доверия. Мы понимаем, что санитарная политика неизбежно разъедает социальный капитал, то есть нормы честности и доверия, распространенные в обществе. Мы боимся: а вдруг этот человек нас заразит, а можно ли к нему приближаться, а сам-то он соблюдает санитарные нормы, он вакцинировался или не вакцинировался?.. Эти опасения не могут не понижать уровень доверия во всех странах.
Но технологический тренд создал резкий рост доверия – так называемого шерингового или распределенного доверия, на шеринговых платформах. По существу, это означает возникновение принципиально нового института, а институт и есть ключ к росту доверия. Попробую объяснить это на негативном примере. Я уже говорил, что уровень доверия в нашей стране в конце 1980-х годов был высоким, а в 1990-е годы упал. Так вот, в нулевые годы обнаружился удивительный эффект: взаимное доверие бизнес-партнеров и контрагентов оказалось значительно выше, чем доверие обычных людей, хотя вроде
