Идея «неприсоединения» принадлежит Джавахарлалу Неру, который поднял флаг независимой Индии в Дели 15 августа 1947 г. В устах Неру этот принцип имел смысл не только нейтралитета или нейтрализма, – он был связан с идеей non-violence, ненасилия, которое после Ганди стало главным средством в борьбе Национального конгресса за независимость Индии. Перенесенный на международные отношения, принцип ненасилия нашел выражение в панча шила – пяти принципах мирного сосуществования, принятых всеми «неприсоединившимися». Они сформулированы Неру и стали основой соглашения в 1954 г. с Китаем, с которым Индии через пять лет суждено было вступить в острый конфликт после применения китайцами силы в Тибете, а в 1960 г. вести настоящую войну в Гималаях. Первая конференция «неприсоединившихся» стран была инициирована Индией и ее соседями. Кажется, что гуманистический смысл «неприсоединения» и его политическое направление чем дальше, тем больше терялись. Взлелеянная в мечтах независимость Индии пришла без вооруженной борьбы с английскими колонизаторами, зато после кровавых столкновений с мусульманами, а закончился век реальной угрозой атомной войны не между коммунизмом и капитализмом, а между исламским Пакистаном и националистической Индией. Наибольшую обеспокоенность относительно реальных перспектив использования ядерного оружия сегодня вызывает именно этот регион, который в середине XX века казался пацифистским и склонен был называть себя «неприсоединившимся».
Джавахарлал Неру
В 1994 г. вся Латинская Америка насчитывала 473 млн жителей, весь арабский мир – 220 млн; в Китае население составляло 1188 млн человек, в Индии – 918,6 млн человек, а вместе с Пакистаном и Бангладеш – 1156 миллионов.
На рубеже веков Индия наряду с Китаем составляла самую мощную составляющую всего третьего мира.
Поневоле вспоминаются слова Ленина о России, Индии и Китае, которые вместе будут решать судьбу человечества. Однако если Китай якобы не сходит с пути, предначертанного коммунистическими лозунгами, то Индия провозгласила вместе с независимостью другой, западнический вариант социалистических целей, а в конце века, кажется, потеряла доверие и к нему.
Кремлевские руководители второй половины XX ст. полностью осознавали, что им необходимо изменить сталинскую стратегию и на окраинах мировой цивилизации по-бухарински сделать ставку на националистическое и нейтральное «мировое село», а не на коммунистические революции, и что путь к гигантскому большинству человечества лежит именно через Индию, – первую из бывших колоний, которые стали после войны самостоятельными государствами и не захотели выбирать коммунистическую или антикоммунистическую альтернативу. Запад был недоволен нейтрализмом Неру потому, что из цепи азиатских государств, объединенных пактом обороны Юго-Восточной Азии (1954), а позже Багдадским пактом, выпадало самое значимое звено. Дж. Ф. Даллес называл нейтралитет Индии «аморальным».
Поворот хрущевского руководства в 1955 г. к Индии, арабскому миру, Юго-Восточной Азии имел принципиальное значение для стратегии и даже идеологии мирового коммунизма.
Для Сталина независимость Индии была неполноценной, а нейтралитет – формой подчинения Западу, поскольку отход от колониальной системы не завершался военным противостоянием с бывшей метрополией.
В этом повороте была некоторая пикантность, связанная с позицией лидеров националистических движений, позже «неприсоединившихся», в годы войны. Об арабском национализме достаточно сказать, что на столе у Насера стоял портрет Гитлера, а относительно национальных движений Бирмы, Филиппин, Индонезии – то они в годы войны были ориентированы на Японию. Когда лидер бирманских националистов Аун Сан в конце войны явился для переговоров в штаб английских войск в форме японского генерала, это вызвало шок. С Японией тогда сотрудничали и У Ну, и Не Вин, и другие бирманские лидеры. Сукарно, харизматичный лидер Индонезии, сотрудничал с японцами и осмелился провозгласить независимость страны лишь после того, как его к этому фактически принудили восставшие солдаты индонезийских вспомогательных войск японской администрации. В бывших европейских колониях, в которых установилась жестокая японская оккупационная власть, вооруженное сопротивление оккупантам сначала оказывали только коммунисты. Националистические политики так или иначе прошли через период надежд на государства Оси, сотрудничества с ними, которое должно было сохранить национальные силы и ячейки, и осторожного выжидания до последнего момента. Только Индийский национальный конгресс (ИНК) вопреки своим националистическим радикалам (С. Ч. Бос, глава прояпонского и пронемецкого «правительства» Индии, был прежде членом ИНК) занял четко антифашистскую и в то же время антианглийскую позицию. Неру определил ее таким образом: «Распространение войны на Советский Союз усилило симпатии индийских народов к прогрессивным силам, но не изменило нашего отношения к политике английского правительства в Индии, потому что она базируется на других принципах… Вступление Японии в войну сделало ее мировой войной, которая приближается к нашим границам… Наши симпатии непременно должны быть на стороне нефашистских государств. Помощь, которую мы можем предоставить им в соответствии с нашими собственными принципами, была бы им предоставлена, если бы мы могли действовать как свободный народ».[756] Заметим, что и здесь симпатии к СССР стали ощутимым фактором антифашистских ориентаций. Однако стратегию ИНК определяли не стремления уподобиться российским коммунистам, а скорее левые западнические традиции и вкусы.
Если Китай Мао Цзэдуна свою историческую великодержавную традицию прятал за марксистскими понятийными образцами, то Индия Неру свою ориентированность на западные ценности старательно прятала под национальной исторической традицией.
В 1955 году советские люди услышали музыку и увидели танцы, которые были не просто экзотичными, а абсолютно другими, как и индийская философия или литература. Если же мы обратимся к сути дела, на минуту забыв о национальном колорите, то вождь Индии Джавахарлал Неру с его английским университетским образованием предстает перед нами в первую очередь как либеральный социалист фабианской школы, только практически и намного более левого толка по сравнению с английскими коллегами. Это относится не только к Неру и индийским левым политикам, но и ко многим лидерам «неприсоединившихся». Американский экономист Джон Гэлбрейт, который был, между прочим, во времена Джона Кеннеди послом в Индии и хорошо знал эту страну, писал: «В Оксфорде, Лондонской школе экономики и Сорбонне англичане и французы учили элиту в духе глубокой веры в социализм».[757] Африканская элита начала заявлять о своем марксизме через несколько лет после начала движения «неприсоединения». Лидеры независимой Индии выражали симпатии к Марксу и Ленину в годы борьбы, а после победы больше отмечали свое национальное своеобразие.
Китайские лидеры, как один, одевали сталинские «тужурки». Неру удивил всех, появившись 1955 г. в Москве в легкомысленной конгресистской шапочке, каком-то кителе-сюртуке и в уже совсем удивительных узеньких белых штанах.
Когда Неру стал премьер-министром Индии, первые же его шаги были направлены на создание социалистического сектора экономики. Это имело очень простое объяснение. «Должны ли мы идти английским, французским или американским путем? – спрашивал Неру. Ответ был очевидным: – Разве мы имеем время в 100–150 лет, чтобы достичь нашей цели? Это абсолютно неприемлемо. В таком случае мы просто погибнем».[758] Социалистические установки Неру имеют и гуманистические, и практические принципы, поскольку, как и Ленин, как и Мао Цзэдун, Неру не мог ждать. Отсюда и симпатии Неру к русскому эксперименту. «В то время, когда остальной мир задыхался в лапах депрессии и в определенном смысле возвращался назад, в советской стране создавался новый большой мир. Шагая по заветам великого Ленина, Россия заглянула в будущее и думала только о том, что должно быть, тогда как другие страны лежали, придавленные мертвой хваткой прошлого, и тратили свои силы на то, чтобы сохранить ненужные реликвии прошлой эпохи. На меня, в частности, произвели сильное впечатление сообщения о больших успехах, достигнутых при Советской власти в отсталых районах Средней Азии. Поэтому волей-неволей я был полностью на стороне России; существование Советского Союза было светлым и отрадным явлением в темном и мрачном мире».[759]
Правда, безоблачный образ России потускнел и забеспокоил Неру в 1937 г., и попытки объяснить самому себе факты сталинского террора гипотезами о каком-то невероятном антиправительственном заговоре не до конца успокоили совесть левого интеллектуала. Так, в конечном итоге, было и в Европе, и если большинство европейских и американских левых все же простили Сталину расправу с «троцкистской оппозицией», то для азиатских учеников Оксфорда и Сорбонны это было тем более естественно – для них еще больше, чем для европейских антифашистов, красная Россия была главной опорой в борьбе за свободу и независимость.
