нужно примириться, не отравляя себя завистью. Только нам и никому более принадлежит неделимое богатство нашей души.
В-шестых, наша доля в «совместном прибытке» – в той части всеобщего богатства, которой мы владеем, – дана нам в долг Великим Заимодавцем – «Творцом прибытка». И он может в любой момент изъять эту долю и передать её другому. Если бы не происходило вечного движения, перераспределения богатства, этого «совместного прибытка» между людьми, то и нам ничего бы не досталось. И если, упуская что-то из рук, приходится возвращать свою долю во всеобщее и постоянно перераспределяющееся богатство, то не стоит печалиться и грустить. Да и то сказать: возвращаем мы мелочи, а сохраняем великий дар – душу.
В-седьмых, если уж печалиться, то печаль должна быть абсолютной – полной и вечной. Но мы уже установили, что печалиться не стоит вообще. Здесь противоречие, которое должно разрешаться в пользу второго требования. Для того же, чтобы вообще не знать печалей, нужно ничего не иметь, не стремиться к прибытку. Все поистине необходимое будет человеку дано: даже кит не остаётся без пропитания, а ему вон сколько нужно… Человек же стремится к обладанию многими ненужными вещами, которые ему только в тягость и мешают жить.
В-восьмых, мы должны разобраться в истинном значении вещей и всего происходящего и ненавидеть действительно дурное, а не ненавидеть таковым не являющееся. Уж, казалось бы, что может быть хуже смерти. Но она неотъемлема от жизни человека – разумного и смертного живого существа. И если представить, что он может выбирать между тем, чтобы быть, каков он есть, и не быть вообще, то выбрать нужно более предпочтительное – быть, существовать. К тому же в смерти есть и то положительное, что, умерев, человек покидает юдоль скорби и попадает в интеллигибельный мир, где нет ни бед, ни страданий.
В-девятых, утрачивая что-то, мы должны вспоминать о том вещественном и духовном богатстве, которое у нас ещё остаётся. Это послужит утешением в беде.
Наконец, в-десятых, всякая утрата – благо, так как она уменьшает количество ждущих нас потерь, утрат и огорчений [5].
«Зерцала» концентрировались на тех советах, которые могли понадобиться либо человеку, который стремится обрести власть, либо правителю, который ею уже обладал, но мог нуждаться в её сохранении и правильном использовании. Попутно рассматривались многие вопросы адаба.
Способы доведения до читателя идей, содержащихся в «зерцалах», могут показаться нам непривычными. Поэтому необходим краткий обзор их внутренней логики, обоснования истинности многочисленных правил и рекомендаций, придания им убедительности. «Княжьи зерцала» редко напоминали серьёзные научные трактаты. Сочинители-жизненаучители прекрасно понимали проблему формы, которая способна передать определённое содержание. Во введении к «Правилам дольней жизни и религии» аль-Маварди пишет, что «сердца́ находят отдохновение в разнообразии искусств, но скукой наполняются от повторения одного и того же» [6]. Этим он объясняет использование в «зерцалах» «точности законоведов и тонкости литераторов, притч мудрецов-философов и назиданий красноустов, речений стихотворцев».
В предисловии к «Приятному плоду для халифов» Ибн-Арабшах сетует, что люди не прислушиваются к тем назиданиям, с которыми обращаются к ним мудрецы, если их не заинтересует форма проповеди. Поэтому мудрецы (на то они и мудрецы!) стали вкладывать свои слова в «уста диких зверей, обитающих на горах и в лесах, неприручённых животных и скотов, разных птиц, морских китов и других водных обитателей». Тут-то, по мысли Ибн-Арабшаха, и срабатывает механизм привлечения читателя. Ведь животным не присущи ни мудрость, ни воспитанность, ни догадливость, ни проницательность, ни речь. А если они проявляют все эти свойства, то читающий человек удивляется и, задерживаясь на словах бессловесных тварей, воспринимает поучение. Иной и задумается: если уж звери ведут себя таким достойным образом, то человеку тем более пристало так поступать [7].
И, конечно же, авторы «княжьих зерцал» были правы, когда считали, вслед за одним из средневековых арабских теоретиков стихосложения, что разум бывает очарован «одобряемыми странностями» и «великолепными диковинками, которые сочтут необычными». К подобного рода «странностям» вполне могут быть отнесены и сыплющие афоризмами животные и птицы из «Калилы и Димны», «Тигра и Лиса», «Льва и Шакала» – из всех тех произведений, которые предвосхитили «Басни» Лафонтена. К возбуждающим интерес «странностям» и «диковинкам» я бы отнёс и парадоксальные афоризмы типа: «Незначительное значительно: огонь, болезнь, враждебность», т. е. любое количество перечисленных вещей опасно, ибо может умножиться и привести к печальному концу. Или ещё: «Люди более похожи на своё время, чем на своих отцов».
Важное место в «зерцалах» занимают притчи и во многом родственные им исторические и псевдоисторические анекдоты. Притча, как и играющий ту же роль вымышленный рассказ об исторической личности, чудесна тем, что, оперируя с виду обычными и случайными фактами, становится воплощением идеи, упорядочивающей мир или вскрывающей его сущность.
Авторы «княжьих зерцал» (или их читатели?), кажется, не могли обойтись без авторитетов. Прежде всего, это авторитеты, естественно, исламские: Коран (как считалось, зафиксированное Божье Слово), Сунна (корпус высказываний пророка Мухаммада и преданий о его действиях и поступках), высказывания и деяния сподвижников Пророка, среди которых особенно выделялись Праведные халифы (VII век), при которых, как полагают мусульмане, исполнялись заветы истинного ислама, а также толкования Корана.
Для многих авторов авторитетными представлялись (и очень часто не без оснований) и последующие правители Мира ислама. Некоторые из них так или иначе знакомы читателю. Это Харун (Гарун) ар-Рашид (вспомним «Тысячу и одну ночь»!), аль-Мамун (ему посвятил специальный раздел своих «Арабесок» Николай Васильевич Гоголь). Иные знакомы меньше, а то и вовсе известны только специалистам. Пусть это не обескураживает читателя. Наша цель состоит не в том, чтобы дать исторический обзор политической системы арабо-исламского Средневековья. Необходимые минимальные разъяснения я буду давать по ходу изложения. А если кто-то заинтересуется какой-то деталью, выходящей за рамки нашей темы – правила житейской мудрости и политического искусства, он может обратиться к справочникам, многочисленным трудам по истории ислама и арабов. Исламоведение и арабистика развиты у нас в стране очень хорошо – на мировом уровне, а часто и выше. С появлением интернета массу фактологического материала можно найти там.
Авторитеты, к которым обращались авторы «зерцал», никоим образом не исчерпываются приведённым выше списком. Их очень привлекало персидское наследие. И если «Завет Ардашира» трудно признать произведением Сасанидского царя Ардашира I (227–241), то показательны исключительная популярность этого сочинения на протяжении всего Средневековья, тот пиетет, с которым авторы «зерцал» относились к этому «неверному» персу, наконец, обилие наверняка апокрифических высказываний, ему приписывавшихся. В несколько меньшей степени это относится ко всем Сасанидам – притом, что с Ардаширом I как
