Академия наук после насильственного внедрения в ее ряды первой десятки академиков-коммунистов да разразившегося в 1930 году «Академического дела», которое, что мы уже знаем, привело к аресту академиков-историков и небывалой до того чистки научных сотрудников, была окончательно деморализована. Академики никак не могли уразуметь – чего, наконец, от них хотят новоявленные властители России. Им и в голову не могло прийти, что, наплодив бесчисленное множество недееспособных отраслевых институтов, большевики станут требовать от Академии наук максимально полного соответствия академической науки их народнохозяйственным планам не потому, что того требовало дело, просто они слишком уверовали в свое изобретение – отраслевую науку, академическая же (фундаментальная) наука теперь стала никому не нужной захребетницей.
Отсюда и жгучее желание большевистских вождей, таких, как Н.И. Бухарин, подтянуть академическую науку к производству, чтобы хоть как-то Академия наук смогла оправдать свое существование.
21 – 27 июня 1931 г. состоялась I чрезвычайная выездная сессия Академии наук в Москве. Ее тема: «Что может дать наука для осуществления лозунга “Догнать и перегнать капиталистические страны”». В дальнейшем подобные показушные сессии станут для Академии наук традиционными, как и выезд на заводы бригад академиков во главе с президентом Академии наук. Уж больно хотелось большевикам, чтобы их мертворожденная политическая система была и самой сильной и самой развитой. Итогом всех подобных академических сессий было то, что они поколебали «ту стену, которая отделяла квалифицированных работников Академии от пролетарской общественности». Так выразился непременный секретарь Академии наук В.П. Волгин [291].
В 1936 г. В.М. Молотов [292] еще более конкретизировал требования к академической науке: «Мы хотим, чтобы Академия наук выполнила указанную в уставе задачу содействия общему подъему теоретических, а вместе с тем и прикладных наук в СССР и была ближе связана с нуждами социалистического строительства». Практически все академики уже были готовы преданно служить именно советской науке. Деться им уже было некуда. По итогам сессии Академии наук СССР 1936 г. академик А.Ф. Иоффе с удовлетворением констатировал, что физика стала, наконец, «научной базой социалистической техники» [293].
Дошло, как и следовало ожидать, до полного абсурда. В 30-е годы директора многих институтов Академии наук, боясь обвинений в «академизме», что было почти синонимично «вредительству», сами шли на поклон в отраслевые институты, заключали с ними договора, делали общую работу, чувствуя при этом гордость за реальную сопричастность к нуждам народного хозяйства. Так и рождались «колхозы в науке» – голубая мечта академика Б.А. Келлера.
Лишь единицы оставались чуждыми большевистской идеологии: академики А.П. Карпинский, И.П. Павлов, В.И. Вернадский да П.Л. Капица. Первые двое умерли в 1936 г. В.И. Вернадский свои сокровенные мыли доверял только дневнику. И лишь П.Л. Капица открыто сражался с большевистской элитой за свое понимание того, чем должен заниматься ученый даже в Советском Союзе.
В разные годы Капица писал более чем откровенные письма и Сталину, и Молотову, и Хрущеву. Далеко идущие последствия для Академии наук имело большое и откровенное письмо Капицы, которое он отправил 12 апреля 1954 г. Хрущеву. Капица не скрывал, что он категорически не согласен с линией партии на «обынжинерива-ние» фундаментальной науки. «Передовая наука, – писал Капица, – не идет на поводу у практики, а сама создает новые направления в развитии культуры и этим меняет уклад нашей жизни». Его основная мысль: без развития фундаментальной науки и практика останется нищей [294].
Капица своих настроений не скрывал и показал это свое письмо руководству Академии наук. Однако члены Президиума были уже настолько задавлены партийной тиранией и настолько пугались любого свежего слова, что даже авторитет Капицы не убавил дрожи у академических чиновников от науки [295]. Президент Академии наук А.Н. Несмеянов при обсуждении этого письма Капицы выронил со страха: «Любая передовая “Правды” нас ориентировала не на большую науку».
Поддержали тогда Капицу только те, кто «делал бомбу». Бояться им было нечего, по крайней мере, в этой ситуации. Они были нужны. Чуть позднее, 11 июня 1954 г., члены курчатовской комиссии признались, что наши исследования по созданию атомного оружия сильно отличались от американских по одной причине – слишком много у нас уделялось внимания прикладной науке, а «отвле-ченные» исследования были в загоне. Пришлось устроить настоящую охоту за американскими секретами.
Погоня за сиюминутным результатом, навязанная Академии наук еще в 30-х годах, сделала, как видим, свое дело. Фундаментальной науки даже в Академии наук стали бояться. Не зря Отделение технических наук (инженерное) и в 50-х годах было самым многочисленным в Академии наук. Оно оставалось еще сталинским наследием. А потому Хрущев, нещадно выкорчевывая все сталинское, решил и Академию наук перекроить на свой лад: пусть прикладная наука развивается в отраслевых институтах (слава богу, наплодили их без счета), а в Академии не забывают о науке фундаментальной.
На июньском (1959) пленуме ЦК Хрущев фактически дал команду убрать из Академии наук институты заведомо «отраслевой направленности» – металлургические, угольные и пр. Сторонникам академической науки очередной интеллектуальный выверт первого коммуниста страны был на руку. Руководство же Академии наук вновь не могло выработать единую линию – слишком долго его били за отрыв науки от практики. И все же Постановлением ЦК и Совета министров от 3 апреля 1961 г. из Академии наук вывели более 50 институтов, 7 ее филиалов. Всего более 20 тыс. человек. 15 июня 1961 г. новым президентом Академии наук стал М.В. Келдыш – он и завершил «фундаментализацию академической науки в духе указаний тов. Хрущева» [296].
Но не надо думать, что Хрущев столь глубоко понимал тенденции в развитии науки. Просто он был человеком настроения и чаще всего сначала говорил и лишь затем – думал. Характерный в этом плане инцидент случился незадолго до его отставки. Как известно, он очень тепло относился к Т.Д. Лысенко и считал его «мичуринскую биологию» научной основой социалистического земледелия. Поэтому он пришел в ярость, узнав, что Н.И. Нуждина, активного сторонника «народного академика», провалили на выборах в Академию наук.
В июле 1964 г. проходил очередной пленум ЦК. 11 июля слово неожиданно взял Хрущев и его понесло. Обращаясь к Академии наук, он заявил: «Вернитесь вы к трудам Лысенко. Его критиковали некоторые прохвосты». И далее: «…Академия наук, если так говорить, нам не нужна, потому что наука должна быть в отраслях производства, там она с большей пользой идет, это нужно было для буржуазного русского государства, потому что этого не было. Сейчас, в социалистических условиях это изжило себя, это придаток и проявляет он себя довольно плохо». И, распалив себя окончательно, брякнул: «…мы разгоним к чертовой матери Академию наук» [297]. Не успел. Самого выгнали.
* * * * *
Вернемся, однако, немного назад.
Уже к концу 20-х годов все гуманитарные да и естественные науки стали вполне марксистскими, а диалектический материализм оказался единственным из дозволенных официальной философией методом поверки научных результатов. В конце 40-х – начале 50-х годов наука подцепила и вовсе постыдную болезнь – космополитизм. И умные люди добровольно отдались в лапы эскулапов-целителей. Их завелось множество. Долгие годы в науку сознательно инъецировались толпы правоверных бездарей и неучей, которым значительно легче работалось на «диалектическом» уровне, чем на предметном. Настало их время и они оживились. Причем повели себя крайне напористо, ибо серость всегда агрессивна да к тому же она опиралась на могучую спину партийной идеологии. Люди талантливые оказались незащищенными, они не понимали: как можно воевать с абсурдом. Предпочитали признавать «грехи» и обещали исправиться.
Это крайне позорная, прежде всего своим вырожденным примитивизмом, картина заслуживает более подробного описания…
Направленная идеологическая деформация науки началась еще в 20-е годы. Первыми под теоретические устои нового общества поспешили подстроиться науки гуманитарного цикла: философия, история, филология.
Пропуском в большую науку стали не знания, а критерии совсем иного рода: анкета, «правильность» взглядов и неколебимость идейной позиции. Истинность любого научного утверждения теперь поверялась не фактами, а тем, как надежно оно укладывается в марксизм и сколь прочно сцепляется с диалектическим и историческим материализмом. Только эти критерии стали убедительны, только они гарантировали живучесть научных концепций. Разумеется, развивать науку с помощью марксистско-ленинского цитатника нашлось великое множество. Все они встали неодолимой стеной на пути тех, кто по старинке добывал знания в лабораториях, проверяя и перепроверяя эксперименты. Постепенно сторонники «классовой» науки заняли в ней все ключевые посты: кафедры в университетах, лаборатории в академических институтах, а начиная с 30-х годов все настойчивей стали прорываться и в саму Академию наук.
