Равным образом учеником Джотто и весьма опытным живописцем был Оттавиано из Фаэнцы, который много написал в Сан Джорджо в Ферраре, обители монахов Монте Оливето; а в Фаэнце, где он жил и умер, он написал в арке над воротами Сан Франческо Богоматерь, св. Петра и св. Павла, а также много других вещей в названном его родном городе и в Болонье.
Учеником Джотто был также Паче из Фаэнцы, который долго жил вместе с ним и помогал ему во многих вещах; в Болонье же его работы на внешней стене Сан Джованни Деколлато несколько историй, написанных фреской. Паче этот был человеком стоящим и в особенности при выполнении малых фигур, о чем можно судить и ныне в церкви Сан Франческо в Форли по деревянному кресту и дощечке, написанной темперой, где изображены жизнь Христа и четыре небольшие истории из жития Богоматери, причем все выполнено весьма хорошо. Говорят, что он написал в Ассизи фреской в капелле св. Антония несколько историй из жития этого святого для герцога Сполети, погребенного там со своим сыном; пали они в одном из предместий Ассизи во время битвы, как видно из длинной надписи на саркофаге названной гробницы. В старой книге сообщества живописцев значится, что его же учеником был некий Франческо по прозванию Франческо ди маэстро Джотто, о котором ничего другого не знаю.
Был учеником Джотто и Гульельмо из Форли, расписавший помимо многих других работ капеллу главного алтаря в церкви Сан Доменико в Форли, на его родине. Учениками Джотто были также сиенцы Пьетро Лаурати и Симоне Мемми, флорентинец Стефано и Пьетро Каваллини, римлянин. Но так как о всех них говорится в жизнеописании каждого из них, здесь достаточно сказать, что они были учениками Джотто, который для своего времени рисовал очень хорошо и в той манере, о какой можно судить по многочисленным пергаментам, находящимся в нашей Книге рисунков, собственноручно разрисованным им акварелью, обведенной пером, со светотенью и выбеленными светами; по сравнению с рисунками мастеров, рисовавших до него, они – поистине чудо.
Джотто, как уже говорилось, был весьма остроумным и веселым и очень острым в своих шутках, о чем до сих пор жива память в этом городе, ибо, помимо того, что писал о них мессер Джованни Боккаччо, о многих и весьма прекрасных рассказывает Франко Саккетти в своих «Трехстах новеллах», некоторые из которых я не затруднюсь выписать точными словами самого Франко, дабы вместе с содержанием новеллы показать также и некоторые обороты и выражения тех времен. Итак, в одной из них включая заглавие, он пишет: «Новелла LXIII. – Джотто, великому живописцу, некий простой человек приносит щит, чтобы тот ему его расписал. Он же насмех расписывает его так, что заказчик остается посрамленным.
Вероятно, каждый слышал уже, кто такой был Джотто и что он был великим живописцем, превыше всех других. О славе его прослышал один грубый ремесленник и так как ему, чтобы попасть на службу в какой-нибудь замок, захотелось расписать свой щит, он и отправился в мастерскую Джотто с кем-то, кто нес за ним этот щит, и, придя туда, он нашел там Джотто и сказал: «Спаси тебя Господь, мастер, мне бы хотелось, чтобы ты написал мой герб на этом щите». Джотто, увидев человека и его обхождение, только и сказал, что: «Когда тебе это нужно?» – и тот ответил. Джотто сказал: «Сделаю», – и тот ушел. А Джотто, оставшись один, подумал про себя: «Что это значит? Насмех, что ли, мне его подослали? Пусть будет по его, однако никогда еще не приходилось мне расписывать щиты. Притащил мне его простой человек, да еще говорит, чтобы я ему изобразил его герб, будто он из французского королевского дома. Надо будет сделать ему потешный герб». Размышляя про себя таким образом, он поставил перед собой названный щит и, нарисовав на нем то, что задумал, сказал одному из своих учеников, чтобы тот закончил работу, и так тот и сделал. Роспись же эта представляла собой шлем, нашейник, пару нарукавников, пару железных перчаток, панцирь, пару набедренников и наколенников, меч, кинжал и копье. И вот почтенный человек, который и сам толком не знал, кто он таков, явился к мастеру и сказал: «Ну как, мастер, расписал щит?» «Еще бы, – сказал Джотто, – а ну-ка, принесите его сюда». Когда принесли щит, этот дворянин по заказу стал разглядывать его и говорит Джотто: «Что за мазню ты мне здесь намалевал?» Джотто говорит: «Придется тебе заплатить за эту мазню». Тот говорит: «Не заплачу за это и четырех грошей». Джотто говорит: «А ты что мне заказал написать?» А тот отвечает: «Мой герб». Джотто говорит: «А разве это не герб? Чего же здесь не хватает?» А тот говорит: «Ну, тогда ладно». Джотто говорит: «Нет, не ладно, а плохо. Клянусь Богом – ты большой дурак. Если бы тебя спросили, кто ты, ты едва ли сумел бы ответить, а ты приходишь сюда и говоришь: напиши мне мой герб. Благо ты был бы из рода Барди. Но какой у тебя герб? Кем были твои предки? И не стыдно тебе: не успел родиться на свет, и уже рассуждаешь о гербе, будто герцог Баварский. Я изобразил на твоем щите полные доспехи, если чего не хватает – скажи, а я допишу». Гот и говорит: «Ты и обругал меня, и щит мне испортил». С тем и ушел и подал на Джотто в суд. Джотто является и предъявляет ему иск, требуя за роспись два флорина, за которые подрядился. Судьи выслушали обе стороны и, так как Джотто говорил гораздо лучше, постановили, чтобы тот взял себе расписанный щит и заплатил шесть лир Джотто, так как Джотто был прав. Вот и пришлось тому согласиться взять щит и заплатить, и он был отпущен. Так не знал он себе цены, а его оценили, ведь всякий проходимец норовит иметь герб и родословную, а у иного и отца-то подобрали в приюте подкидышей».
Говорят, что, когда Джотто в молодости еще жил у Чимабуэ, он изобразил как-то на носу одной из фигур, написанных Чимабуе, муху столь естественно, что когда мастер возвратился, дабы продолжить работу, он несколько раз пытался согнать ее рукой, думая, что она настоящая, пока не заметил своей ошибки. Я мог бы рассказать о многих других шутках Джотто и о многочисленных острых его ответах, но, пожалуй, достаточно мне сказать здесь лишь о вещах, имеющих отношение к искусству, остальное же предоставляю Франко и другим.
В конце концов, так как память о Джотто осталась не только в произведениях, вышедших из рук его, но и в тех, что вышли из рук писателей того времени, и так как он обрел истинный способ живописи, утерянный за многие до него годы, то согласно общественному постановлению и благодаря хлопотам и особой милости великолепного Лоренцо деи Медичи Старшего, в знак преклонения перед доблестями сего мужа в Санта Мариа дель Фьоре было установлено его изображение, изваянное из мрамора превосходным скульптором Бенедетто да Майано с нижеприведенными стихами, сочиненными божественным мужем мессером Анджело Полициано, дабы всякий достигший превосходства в любой деятельности имел надежду на то, что и его вспомянут, как по заслугам вспомянули Джотто за великие его достоинства:
Ille ego sum, per quem picture extincta revixit,
Cui quam recta manus, tarn fuit et facilis.
Naturae deerat nostrae quod defuit arti:
Plus licuit nulli pingere, nee melius.
Miraris turrim egregiam sacro aere sonantem?
Haec quoque de modulo crevit ad astra meo.
Denique sum Jottus, quid opus fuit ilia referre?
Hoc nomen longi carminis instar erit.
(Я – это тот, кем угасшая живопись снова воскресла.
Чья столь же тонкой рука, сколько и легкой была,
В чем недостаток искусства, того не дала и природа,
Больше никто не писал, лучше – никто не умел.
Башне ль дивишься великой, звенящей священною медью?
Циркулем верным моим к звездам она взнесена.
Джотто – прозвание мне. Чье творение выразит это?
Имя мое предстоит долгим, как вечность, хвалам.)
А чтобы наши потомки могли увидеть собственноручные рисунки Джотто и по ним убедиться еще больше в превосходстве мужа сего, я в моей упоминавшейся уже Книге поместил несколько чудесных, собранных мной с большими трудами и затратами и не меньшим рвением.
ЖИЗНЕОПИСАНИЯ АГОСТИНО И АНЬОЛО СИЕНСКИХ СКУЛЬПТОРОВ И АРХИТЕКТОРОВ
Среди других, обучавшихся в школе пизанских скульпторов Джованни и Никкола, сиенцы Агостино и Аньоло, к жизнеописанию коих мы теперь приступаем, преуспели как превосходнейшие по тем временам скульпторы. Оба они, насколько мне удалось обнаружить, родились от отца и матери, сиенцев, а предки их были архитекторами, ибо ими в 1190 году в правление трех консулов была завершена Фонтебранда и затем в следующем году при тех же консулах – таможня в том же городе и другие постройки, И поистине видим мы, что в некоторых семьях семена доблести, однажды зародившись, зачастую вскоре там же и прорастают и дают побеги, приносящие затем плоды больше и лучше тех, что были у первоначальных растений. Так и Агостино и Аньоло, внеся большое улучшение в манеру Джованни и Никкола, пизанцев, обогатили искусство лучшим рисунком и выдумкой, как ясно показывают их творения.
Говорят, что вышеназванный Джованни, возвращаясь из Неаполя в Пизу в 1284 году, остановился в Сиене, дабы составить проект и заложить фасад собора с тремя главными дверями, каковой должен был быть весь богато украшен мрамором, и что тогда же к нему присоединился Агостино, которому было не более пятнадцати лет, для работы над скульптурой, первоосновы коей он уже изучил и к которой он имел склонность не меньшую, чем к архитектуре. Итак, под руководством Джованни он путем постоянных занятий превзошел в рисунке, в изяществе и манере всех своих сотоварищей настолько, что каждый говорил о нем, что он был правым глазом своего учителя. А так как лица, любящие друг друга, желают один другому, превыше всех иных благ природы, души или судьбы, таланта, который единственно делает людей великими и благородными, мало того – счастливейшими как в этой, так и в иной жизни, то и Агостино, пользуясь случаем своего знакомства с Джованни, привлек Аньоло, своего младшего брата, к тому же занятию. Сделать это затруднений ему не представилось, ибо, общаясь с Агостино и другими скульпторами, Аньоло уже и раньше, видя почести и пользу, извлекаемые из этого искусства, загорелся сильным желанием и страстью посвятить себя скульптуре, и даже раньше, чем подумал об этом Агостино, Аньоло уже сделал тайно несколько вещей. И вот, когда Агостино работал с Джованни над мраморной доской главного алтаря епископа аретинского, о коей рассказывалось выше, он добился привлечения к этой работе и названного Аньоло, своего брата, который проявил себя в этом произведении так, что по его окончании он в совершенстве своего искусства оказался не уступающим Агостино. Когда же Джованни в этом убедился, то он после этой работы стал пользоваться услугами и того и другого в прочих многочисленных своих работах, выполнявшихся им в Пистойе, Пизе и других местностях.
