поразительны.
У евразийцев было немало высоких умов, таких как Г. В. Вернадский (сын Владимира Ивановича), с его «Опытом истории Евразии» и особенно «Звеньями русской культуры» (Брюссель, 1938), но выделяется среди всех все-таки П. Н. Савицкий. Он был главным организатором движения, его собирателем и – не имея средств – издателем.
На что надеялись евразийцы? Удивительно и сейчас думать об этом, учитывая, какие силы противостояли им с обеих сторон. Они жили надеждой развития, но, конечно, «вышли рано, до звезды». Как и их политическая разновидность «младороссы», они рассчитывали встретить через политические барьеры «младобольшевиков» и исторически не ошиблись, но непосредственно все было иначе.
Нам, понятно, невозможно судить о нынешней внешней деятельности КГБ, но в те времена эта организация работала образцово. К евразийцам был послан провокатор Александр Ланговой, тщательно изучивший их литературу. Расчет был правилен: они поддадутся на пусть слабое, но хоть какое-то обещание тепла с родины. Сегодняшний наш председатель, редактор «Иностранной литературы» (В.Я. Лакшин – прим. П.П.), может быть, помнит члена редколлегии журнала Льва Вениаминовича Никулина. Это был писатель с широкими и специфическими связями, и он изложил всю эту историю, допущенный к документам, в романе-хронике «Мертвая зыбь» (Изд-во министерства обороны, 1965). Идея книги – «всю эту чепуху приходилось обсуждать и разбираться в ней, чтобы в борьбе с белой эмиграцией использовать евразийцев», – слишком понятна, но факты в ней собраны замечательные. Страстный молодой человек из «Совдепии» произнес на Первом съезде евразийцев (Берлин, январь 1925 г.) многочасовую речь, увлекая заждавшихся. Когда через два года пришло протрезвление, многие отвернулись от евразийства. Интересно, испытывал ли этот человек, скончавшийся, по свидетельству Никулина, в 1964 году, хоть тень раскаяния, подобно известному провокатору «от большевиков» Малиновскому? Задуматься над этим у него были и время и материал.
Ядро евразийцев во главе с Савицким не распалось. Но их выводы стали резче, определеннее и, так сказать, безогляднее – по всем адресам. В изданиях типа «Евразийского временника», «Евразийской хроники», «Потока Евразии» и др. они продолжали печатать свои философские труды вместе с оценкой текущих событий, уже не надеясь на популярность. Так, оставаясь сугубо русскими и православными, они обвиняли большинство церковных деятелей своего времени в нежелании и неумении ответить людям на конкретные вопросы об их месте в судьбе родины. «…Происходит это потому, что церковь до сего дня в своем существе – монархична и в этой своей монархичности она убеждена, что и весь российский народ монархичен… Уже давно пора отбросить глупую и преступную мысль, что Церковь есть монополия правых партий. Церковь должна быть делом всего народа: «Всех и Ничья» («Поток Евразии», кн. 1, 1938).
Внимательно следя за событиями на родине, евразийцы с удовлетворением отмечали, что СССР «устанавливает независимость советского хозяйства от хозяйства мирового, что не соответствует схеме марксизма». И далее: «Лозунг так называемого «социализма в одной стране», глубоко патриотический и национальный в своей основе, в корне чужд интернациональному марксизму. Что сказали бы теперь Маркс, Энгельс и сам Ленин, когда в «первой социалистической стране» закричали о «Родине», «любви к отечеству и народной гордости». Мы к этому уже привыкли, но кости Маркса, наверное, содрогаются от этого» («Поток Евразии»).
Оригинальную оценку дали евразийцы началу «троцкистско-бухаринских» судебных процессов в Москве. Они пришли к выводу, что «Сталин опирается на своеобразно «националистические» кадры». Специально принятая по этому поводу резолюция отмечала: «…уничтожаются или приводятся к молчанию все важнейшие идеологи коммунизма в России. А так как природа не терпит пустоты, то освободившееся место должно быть заполнено некоммунистическим содержанием. Каким? Либо пошлейший европейский «демократизм», окрашенный социальным радикализмом, в связи с особенностями социального строя СССР. Или же содержанием этим будет евразийство» («Евразийская хроника», 1937).
Евразийцы, к счастью, не успели оставить системы, которую можно лишь принять или отвергнуть. Они жили в непрерывном споре не только с двумя могучими жерновами, стремившимися их перемолоть, но и друг с другом. Загляните в брошюру Н. Н. Алексеева, В. Н. Ильина и П. Н. Савицкого, изданную в Париже, – нет ничего показательней ее заглавия: «О газете «Евразия» (газета «Евразия» не есть евразийский орган)». Но стратегически важные идеи, заложенные в их трудах (которые надлежит перепечатать и прочесть), подошли к порогу общего внимания. Они готовы участвовать в наших делах.
Что значит эксперимент в литературе, совсем не так ясно, как кажется с первых слов. Обычно подразумевается что-то подобное научному эксперименту – опыт, который необходим, чтобы двинуться вперед, пробное воплощение теорий.
Но ведь искусство не строится на теориях и даже не строится вообще – оно вырастает индивидуальным способом через образ, а там, где строится, господствуют набор, трафарет, расчет и формальная хитрость; как будто это не раз уже подтверждалось.
Кроме того, ведь в науке никто не предложит вам вместо ожидаемого какой-нибудь незаконченный рецепт, тогда как экспериментальная литература печатается и, следовательно, к кому-то обращается, кого-то хочет заинтересовать. Кого же? Говорят, что писателей. В этом случае она, конечно, должна вызывать у читателя большое почтение, так как получается, что перед ним уже учителя его учителей – метры, и следует, проклиная свою неграмотность, если не внял им, молчать.
Но вот все-таки опять вопрос: нужна ли писателям эта литература? Не пользуются ли ею больше ремесленники, скоросшиватели форм, которые, конечно, с удовольствием будут распространять слух о таинственном величии учителей, лишь бы те их признали конгениальными, а те признают, – и так, поддерживая друг друга, составят уж совсем непроницаемый для читателя бастион; не исключены ведь такие союзы?
И наконец, разве не подозрительно, что прежние писатели, из того же XIX века например, никакой пробной литературой не пользовались и читателю ее не предлагали, а были еще какими новаторами. Если же понимать под экспериментом неизбежный риск при открытии чего-то нового, то он был всегда – с той лишь разницей, что когда не удавался, ему никто оправданий не искал и не включал в литературу: не вышло и – поминай как звали.
Все эти вопросы безусловно обостряют отношения между экспериментаторами и публикой, и отделаться от них, сославшись на что-нибудь вроде «учитесь», уже не удается. В то же время нынешние экспериментаторы настаивают на своем праве создавать формы наперед; их идея – давать направление, открывать художникам новые дороги. Какую сторону тут ни принять, многое остается нерешенным.
В европейской и американской литературе XX века, бесспорно, был период, когда эта идея казалась новаторской и даже выдвигала на поверхность соответствующих себе писателей. Это было время авангардных течений 20-х – начала 30-х годов.
Несмотря на многие
