Один из исследователей Шекспира писал о том, что, когда драматург поверял гуманистическую этику историей, приоткрывались «такие глубины мира социального, которые долгие столетия спустя для господствующей моральной философии, равно как и для философии истории, попросту говоря, не существовали»[229]. Эти справедливые слова вдвойне годны для «Бури», произведения, где поэзия и философия, слившись в отчаянно-напряженном размышлении о человеке, породили образы, которые с полным правом можно рассматривать как завет на будущее.
Было бы наивно утверждать, что мы до конца прочитали завещание Шекспира. Но не будет наивностью сказать, что по мере движения истории смысл его раскрывается все более полно. Просперо встретился с Калибаном вне европейских границ, и завещание Шекспира оказалось адресованным человечеству.
В «Буре» драматург впервые в мировой литературе «собрал» весь мир, который тогда – также впервые – обретал свое единство в какофонии лязга металла, стонов, воплей, свиста кнута – неизбежном звуковом сопровождении эпохи Великих географических открытий. Эта всемирность Шекспира открылась в наши дни, когда мир, расставшись с колониальными временами, снова обрел единство, но уже на новой основе. Те, кто освобождался от оков колониализма и духовного гнета, увидели в «Буре» «свое» произведение, прорицания и заветы которого относятся и к ним. Уже говорилось о вольной интерпретации образов «Бури», предложенной кубинским поэтом и критиком Фернандесом Ретамаром. Символика, разработанная им в эссе «Калибан», которое приобрело популярность в кругах левой интеллигенции Латинской Америки, мелькает на страницах журналов; в переводах эссе было опубликовано в ряде европейских стран. Примечательно, что в 1969 г., когда Фернандес Ретамар впервые в очерке «Куба до Фиделя» представил Калибана как символ угнетенного и бунтующего мира, одновременно с ним и независимо друг от друга то же сделали известный афроантильский поэт и философ, мартиниканец по рождению, Эмэ Сезэр в драме «Буря» (1969) и барбадосский поэт Эдвард Камау Бретуэйт в сборнике «Острова» (1969).
Образы «Бури» предоставляют широкие возможности для суждений с их помощью о современности. Стало привычным рассматривать «историко-культурную» ситуацию Калибана, которого Просперо поработил своими знаниями, своим языком (вспомним: «…Я научил тебя словам, дал знание вещей»), как своего рода метафорическую формулу, содержащую всю полноту проблематики, актуальной для освобождающихся стран: духовная независимость, культурная самостоятельность, органичность сочетания собственных и усвоенных европейских традиций, культурно-языковое «двойничество»…
Разумеется, вольное прочтение пьесы Шекспира направлено не на текст, а вне его – в историю. В те времена, когда мир только обретал свое единство, Шекспир первым оглядел его взором всемирного человека. Исторический опыт Нового времени, обнаруживая ограниченность ренессансного гуманизма, рушил утопии и заставлял рваться к новому пониманию человека и человеческих отношений. И сегодня тем более необходима шекспировская всемирность в решении всех тяжких коллизий нашей эпохи.
Хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири
Сопоставительное изучение памятников культуры, литературы России и Испании – далеко не новая тема. Ее в разных аспектах и на разном материале разрабатывало немало ученых, в том числе, если говорить о литературе, академик М. П. Алексеев, который своими работами и открыл данное направление.
Материал, который предлагается к сопоставлению, может показаться неожиданным и в части русских летописей взятия Сибири – даже маргинальным (значение испаноамериканских хроник общепризнано). Но если иметь в виду системность в сопоставлении испано-русского материала, то привлечение этих памятников не только возможно, но и необходимо, что я и надеюсь показать.
Поскольку речь идет об общем контуре темы, сами тексты не рассматриваются, а служат фоном для постановки исходных вопросов. Если говорить об испаноамериканском материале, то база для суждений здесь – практически весь корпус памятников, созданных в ходе открытия и конкисты Америки, с последнего десятилетия XV в. до примерно 70—80-х годов XVI в., когда конкиста завершается. Назовем имена наиболее известных авторов: Христофор Колумб, Эрнан Кортес, Франсиско де Херес, Гонсало Фернандес де Овьедо– и-Вальдес, Бартоломе де Лас Касас, Франсиско Лопес де Гомара, Педро Сьеса де Леон, Гаспар де Карвахаль, Берналь Диас дель Кастильо. И как раз с этого рубежа и до конца следующего, XVII столетия в ходе продвижения русских на восток создаются «Летопись Сибирская краткая Кунгурская», летописи Строгановская, Есиповская, «История Сибирская» Семёна Ремезова, так называемое «Описание Сибири» (начало XVIII в.)[230].
Итак, хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири как объекты сопоставления. Почему мы можем их сопоставлять? Фундаментальное основание для этого – их единосущность в широком геополитическом, историко-хронологическом и историкокультурном смысле как памятников, поведавших об экспансии христианской европейской цивилизации на рубеже Нового времени за пределы своего традиционного ареала – на запад в иберийском варианте, на восток в варианте русском. Хотя эти два варианта европейской цивилизационной экспансии имели важные различия, наложившие свой отпечаток на тексты, существует немало особенностей, зовущих к сопоставлению в том, что касается исходных причин экспансии, ее источников и форм. Назовем эти особенности, сознавая, что каждая из них могла бы стать предметом специального рассмотрения.
Прежде всего, это возникновение на границах европейской цивилизации в конце XV – начале XVI в. после освобождения от мавров на западе и от монголо-татар на востоке сопоставимых типов государства – абсолютистских монархий (при католических королях Фердинанде и Изабелле, Карле V и Филиппе II – и при Иване III, Василии III и Иване Грозном). Обе монархии являют собой периферийные (по отношению к центрам европейского развития) и пограничные (по отношению к иным цивилизациям) государственно-национальные единства, через границы которых и осуществляется экспансия европейской цивилизации в целом. В обоих вариантах эта экспансия происходит на основе универсалистских концепций христианских империй – католической в испанском варианте, в акцентированном программном виде, и православной в русском варианте, менее ясно выраженной в программном смысле.
Далее – общность идеологической цели, мотивации и аргументации экспансий: распространение христианской религии (Бог повелел проповедовать христианство через Сибирь во все концы – эта формула из «Истории Сибирской» Семёна Ремезова полностью совпадает с формулами испанских хроник). Кроме того, экспансии начинаются с разрывом в несколько десятилетий, т. е. сопоставимы в историко-хронологическом плане. Хотя русская экспансия имеет длительную предысторию, ее подлинным началом следует считать завоевание Казанского (1552) и Астраханского (1556) ханств в середине XVI в., что открыло путь на Урал и в Сибирь. К этому времени Испания уже укрепилась в главных районах своей экспансии – в Мексике и Перу; в дальнейшем, в XVIII в., Испания и Россия встретятся на берегах Тихого океана (Русская Аляска, Русская Калифорния).
Наконец, следует отметить то обстоятельство, что и на востоке, и на западе экспансия европейской цивилизации начала осуществляться через периферийные (по отношению к центру развития) культуры, задержавшиеся на рубеже Средних веков и Нового времени. Здесь основные культурно-идеологические тенденции общеевропейского развития (Ренессанс) выступают либо в приглушенных, невыявленных или симбиозных формах (эразмизм в Испании), либо в спорадическом виде, не имеющем системного характера (Россия), – вариант «минус восприятия», поскольку налицо сопротивление западному влиянию, идущему через Польшу и Украину. Русская культура в целом остается в рамках средневековых форм и канонов, но в то же время обнаруживает нечто принципиально новое (о чем свидетельствует, скажем, такой известный памятник, как переписка Ивана Грозного и князя Андрея Курбского); претерпевает изменения летописный стиль, зарождается новая концепция исторического времени, причем это обнаруживается, по наблюдениям Д. С. Лихачёва, в памятнике о начале русской экспансии, – в «Истории Казанской» (хотя и не только в нем)[231].
Особый вопрос, который уже в определенной мере изучен фактологически (но, как мне представляется, недостаточно осмыслен), – это вопрос информационного взаимодействия и воздействия испанского примера на Россию. Вопрос о его значении для России (хотя, как уже отмечалось, русское продвижение на восток имеет гораздо более давнюю историю) все-таки остается открытым для изучения на всех уровнях: от уровня выработки государственно-политической концепции экспансии до уровня текстов (концептуально-метафорическое осмысление открываемых новых земель и народов и стилистическое воплощение новооткрытого).
