Использование нескольких уровней позволяет классифицировать отдельные технологические прорывы по их значениям, возможности формирования парадигмы техники. При этом характерные «несущие противоречия» могут быть и в каждой отдельной технологической операции, и в техноценозе. Они могут оказывать влияние друг на друга. Но с точки зрения технического знания – полноценное изменение парадигмы – это полное изменение цикла формирования отрасли. От качественно новой технологической операции до техноструктуры.
Абсолютное размежевание технических революций по их уровню невозможно: отдельная технологическая операция, техноценоз как целое и техноструктура – имеют колоссальное количество связей, из которых взаимодействие производительных сил и производственных отношений лишь самая известная. Можно предположить, что для каждого витка развития техники – обобщенной парадигмы техники – должен существовать свой уровень формирования будущего. Его непосредственное выявление – отдельная проблема.
Отдельные изобретения и находки «из послезавтрашней» парадигмы техники, скорее всего, окажутся либо низкоэффективными, либо чрезмерно трудозатратными, либо уникальными (их невозможно будет воспроизвести). Отсутствие инфраструктуры, необходимого набора инструментов и приборов, попросту эмпирического и теоретического материала – обесценит отдельные фрагменты технического знания. Чтобы инженеры и конструкторы смогли завершить формирование целостного комплекса технических знаний – необходимы инфраструктура и приборы, соответствующие организации и общественные институты. «Обогнать» развитие спирали «технологическая операция – техноструктура – технологическая операция» можно лишь в частностях – поэтому парадигма техники есть лучшим мерилом периодов развития технического знания.
Соединив указанные выше качества парадигмы техники, вероятно, можно получить следующее определение: парадигма техники – устойчивый комплекс технический знаний, задающий полноту, степень формирования будущего, и обладающий несущими внутренними противоречиями. Становление парадигмы техники находит своей выражение в конкретных формах техноценозов и техноструктур.
Антон Первушин. Сумма космонавтики. Взгляд Станислава Лема на будущее космической экспансии
Ностальгия – грустное, но доброе чувство. Нам приятно вспоминать светлые дни и ощущения, которые с ними связаны. Нам хочется вернуться туда, в молодость, и мы сожалеем, что подобное нереально. Впрочем, ностальгия имеет и оборотную сторону: зачастую она мешает нам объективно, с высоты нового времени, оценивать опыт, полученный в прошлом. «Трава была зеленее, а девки были краше» – лучшего описания аберрации дальности, провоцируемой ностальгией, не придумать.
Схожий эффект наблюдается, когда мы вспоминаем о текстах, прочитанных в юности. Мы не способны на аналитическом уровне сформулировать, что именно было хорошего в любимых детских книгах, и опираемся на слабые остатки прежних впечатлений, которые, скорее всего, очень далеки от объективности. Поэтому следует избегать суждений о литературе, которая простояла на полках два десятка лет – может оказаться, что ваши предпочтения сильно изменились за годы, что искушенность определила новые приоритеты и обозначила новые критерии качества.
Тем не менее этим правилом пренебрегают. Очень часто мы яростно бросаемся в защиту старых книг или фильмов, как будто ознакомились с «шедевром» еще вчера. И столь же яростно ругаем то, что когда-то нам не понравилось, включая признанную мировую классику, поскольку не сумели избавиться от детской обиды на «скучного автора». Вот и получается на выходе, что вполне образованные и критически мыслящие люди оказываются в плену заблуждений, подпитываемых чистыми эмоциями.
Но все это – полбеды. Настоящая беда начинается, когда на основе этих заблуждений выстраиваются концепции и стратегии. Подзабытые пленительные образы взывают к нам из глубин памяти, затмевая даже здравый смысл. А если здравый смысл все же приходится включить, то мы инстинктивно пытаемся по-новому переложить детали этих образов на умозрительных полочках, надеясь модернизировать устаревшие идеи. Поэтому, кстати, так популярно «фанфикерство» – создание вольных продолжений классических текстов: «фанфики» не только расширяют виртуальное пространство, которое однажды захватило нас своей оригинальностью, но и позволяют переиграть вымышленные ситуации и конфликты, придав им современное звучание.
Проблема в том, что мы не желаем переступить через эмоции и очистить «дальнюю кладовку» сознания от «старого барахла», а продолжаем воспроизводить ошибки, тешить иллюзии и насаждать стереотипы. Порой это приводит к неожиданным последствиям.
Взять, к примеру, польского писателя-фантаста Станислава Лема. У нас он считается еще и великим мыслителем, философом, футурологом. Правило хорошего тона – цитировать его работы, в том числе фантастические рассказы и парадоксальные суждения. На него периодически ссылаются, когда говорят о перспективах космической экспансии. Получается, что Станислав Лем создал яркий, запоминающийся и, главное, обоснованный с философско-футурологической точки зрения образ будущего, который можно использовать как некий эскиз при долгосрочном планировании. Но так ли это?..
Хотя Станислав Лем получил медицинское образование в Ягеллонском университете (Краков), он не имел самостоятельной практики, отказавшись от диплома и плотно занявшись литературой, которой начал «баловался» еще во время войны. Такому выбору способствовали его общая начитанность и хорошее знание европейских языков.
В начале 1946 года юный Лем дебютировал небольшим романом «Человек с Марса» («Człowiek z Marsa»), написанным под впечатлением от книг Герберта Уэллса. В романе впервые прозвучала одна из главных идей писателя, которую он многократно обыгрывал в последующих произведениях, а именно – тезис, что полноценный контакт между разнопланетными цивилизациями принципиально невозможен. Позднее Лем писал по поводу «Человека с Марса»: «Я <…> отчасти поражен, что некоторые сюжетные линии и лейтмотивы, которые неоднократно повторяются в моих зрелых работах, сначала появились в виде крохотных, еще не проросших семян уже в том незамысловатом прологе к моей литературе, а значит, и ко всей моей жизни».[85]
Сделав такое заявление, Станислав Лем не преувеличивал. Проблематике антагонистического контакта он посвятил как свои первые две научно-фантастические книги «Астронавты» («Astronauci», 1951) и «Магелланово Облако» («Obłok Magellana», 1955), так и последнюю – «Фиаско» («Fiasko», 1986). Больше того, чтобы подчеркнуть свою идею на уровне художественного обобщения, он прибег к неожиданному приему – в этих текстах он ни разу не показал инопланетян, с которыми земляне пытаются вступить в контакт; они остаются внешней силой, лишенной персонификации.
Интересно, что после первой публикации «Магелланова Облака», отвечая на вопросы читателей, Лем объяснил свое решение так: «Не хотел! <…> Не хотел потому, что считаю, что тогда попал бы в так называемую “blague pure”, то есть чистую выдумку и враки. <…> Если задуматься над тем, откуда можно почерпнуть знания (хотя бы даже самые начальные) о внешнем виде таких существ, то окажется, что их почерпнуть неоткуда. <…> О существах с другой планеты я не пытался что-либо говорить, кроме того, что они существуют, потому что о них ни наука о развитии общества, ни какая-либо иная область знания ничего сегодня нам сообщить не может. Если бы я захотел эти существа описывать, то пришлось бы полностью положиться на воображение, причем не на восемьдесят или даже не на девяносто, а на все сто процентов – а делать это (по крайней мере всерьез) я не люблю».[86] Однако позднее Станислав Лем неоднократно и подробно описывал самых причудливых инопланетян: достаточно вспомнить силиконовых ардритов планеты Энтеропия («Podróż czternasta», 1956) или разумный океан планеты Солярис («Solaris», 1961).
Таким образом, почти в самом начале своей литературной карьеры Станислав Лем отказался от принципа научной достоверности в фантастике, который вроде бы недавно вызывающе отстаивал. Но в действительности надлом случился еще раньше – сразу после выхода «Астронавтов».
Первый большой роман в расчете на книжное издание, которое открывало бы молодому литератору путь в Союз писателей, придавая профессиональный статус его деятельности, Станислав Лем написал по прямому заказу. Однажды на отдыхе Лем встретился с варшавским издателем и завел с ним разговор о том, какой должна быть польская фантастика, которая в то время была представлена одиночными текстами. Слово за слово, и Лем взялся сделать роман, который мог бы составить конкуренцию лучшим мировым образчикам того времени. И сделал.
