Это раздумье приводит эстетическую теорию к двум возможностям. Изучение античного искусства можно рассматривать как средство для извлечения тех художественных закономерностей, с помощью которых художник может выразить специфическое своеобразие современной жизни. Здесь изучение античности служит, в сущности, лишь для раскрытия и определения тех законов формы, которые соответствуют новейшему буржуазному периоду искусства. Но изучение античного искусства, может рассматриваться также как средство для создания системы всеобщих "вневременных" законов, с помощью которых и в современную эпоху, вопреки всей проблематике буржуазного общества, враждебного искусству и поэзии, может быть создано классическое, равное античному, искусство. Здесь мы имеем, таким образом, попытку преодоления неблагоприятного для художественного творчества общественного содержания при помощи творчески возрожденной античной формы. Первый путь был широко использован Бальзаком. Гете придерживается этого пути в своем "Вильгельме Мейстере". Это — путь к теории современного романа. Роман есть изображение всей противоречивости и уродства буржуазного мира, причем эстетическое преодоление этого уродства заключается именно в том, что художник изображает его честно во всей полноте и без всяких прикрас. Само собою разумеется, однако, что это преодоление все же не может быть совершенно. Противоречия действительности не исчезают, они лишь переходят в противоречия и проблематичность самого произведения. Бальзак сам поэтически почувствовал это и великолепно выразил в своем "Неведомом шедевре" все затруднения, стоящие на этом художественном пути. Стремясь чрезмерно приблизиться к действительности, как тогo требует специфически новая художественная манера, в отличие от античной, художник приходит к разложению и уничтожению формы.
Второй путь необходимо ведет к известному отклонению от глубочайших противоречий современности, к эстетическому бегству от этих противоречий. Создать на основе буржуазного жизненного материала произведение, заключающее в себе античную ясность и правильность линий, античную простоту и строгость композиции можно только, освободив этот материал от присущей ему внутренней проблематичности. Иначе говоря-лишь отвлекаясь от центральных вопросов общественной жизни, "Герман и Доротея" Гете — типичный продукт второго пути. Это, без сомнения, наиболее значительное произведение Гете в смысле приближения к античной простоте и величию. Но этой цели Гете достиг лишь путем превращения эпического произведения, к которому он стремился, в идиллию. Тем самым он невольно подтвердил глубокую мысль Шиллера из его "Наивной и сентиментальной поэзии", где элегия, сатира и идиллия рассматриваются как типичные формы нового сентиментального художественного умонастроения. Несмотря на античную форму "Герман и Доротея" — столь же сентиментально-проблематичное произведение, как и "Вильгельм Мейстер", но лишь в несколько иной форме.
Противопоставление "Германа и Доротеи" и "Вильгельма Мейстера" играет большую роль в переписке между Гете и Шиллером. Обоим поэтам совершенно ясно, что "Вильгельм Мейстер" является первой большой попыткой представить проблемы новой буржуазной жизни в Германии в подвижной целостности и в форме единой всеохватывающей картины. Им совершенно ясно, что вместе с "Вильгельмом Мейстером" возник новый тип большого современного романа. Гете и Шиллер признают, что величие этого романа состоит именно в том, что он воспроизводит всю полноту жизненных проблем в широкой эпической связи и что, таким образом, "Вильгельм Мейстер" есть произведение, форма которого непосредственно тяготеет величию эпоса. Тем самым они определили существенный признак романа нового времени. Гегель назвал позднее роман "современной эпопеей". Но Гете и Шиллер не поняли, что неудача "Вильгельма Мейстера", как попытки приблизить роман к эпосу, не есть просто "недостаток" данного произведения, а нечто гораздо более существенное. О недостатках здесь можно говорить лишь постольку, поскольку речь идет об эстетических недостатках всего искусства буржуазного периода. Конечно, полное художественное отражение столь противоречивого жизненного материала могло вылиться лишь в не менее противоречивую форму, какова форма современного романа, все значение и совершенство которого заключаются именно в последовательном отражении до конца противоречий действительной жизни. Если эта черта является все же недостатком романа по отношению к эпически-спокойному повествованию более древних литературных форм, каков, например, греческий эпос, то именно в этом недостатке заключаются и достоинства романа как специфической формы, созданной искусством эпохи развитой буржуазной цивилизации.
Гете и Шиллер постигли эту проблематичность художественной формы романа даже на примере столь совершенного художественного произведения, каким является "Вильгельм Мейстер". Они усмотрели в нем стремление к первоначальному эпосу, а также полное крушение этого стремления. Но вследствие односторонней плененности идеалом античного эпоса Гете и Шиллер неверно расценили этот факт, как частный "недостаток" "Вильгельма Мейстера". Гете назвал однажды свой роман "псевдо-эпосом". Шиллер как бы обосновывает эту одностороннюю оценку "Вильгельма — Мейстера", следующим образом формулируя общее впечатление, полученное им при чтении этого произведения. Он пишет:
"Мейстера" я тоже перечитал совсем недавно, и никогда меня так не пора- жало какое, однако; значение имеет внешняя форма. Форма "Мейстера" как и вообще всякая форма, совершенно не поэтична она целиком лежит в области рассудка, подчиняется всем его требованиям и находится в зависимости от всех его границ. Но так как этой формой воспользовался и в этой форме выразил поэтические отношения дух подлинно поэтический, то возникает своеобразное колебание между прозаическим и поэтическим настроением, для которого и не могу подобрать подходящее название, Я хотел бы сказать: "Мейстеру" не хватает известной поэтической смелости, так как он в качестве романа стремится всегда удовлетворить рассудок, и с другой стороны ему нехватает настоящей трезвости (потребность в которой он, однако, в известной степени возбуждает) так как он имеет источником поэтический дух".
И Шиллер противопоставляет этой проблематичности "Вильгельма Мейстера" совершенство "Германа и Доротеи":
"Кто в "Мейстере" не чувствует всего того, что делает "Германа" столь очаровательным! В первом есть все, буквально все, что отличает ваш дух, он захватывает сердце всеми силами поэтического искусства и дарит вечно обновляющееся наслаждение, и, однако, "Герман" (и это исключительно благодаря его чисто поэтической, форме) переносит меня в божественный мир поэта, тогда как "Мейстер" не вполне выпускает меня из мира действительности".
Чрезвычайно характерно, что Шиллер сводит эту противоположность к проблеме формы и не видит, что в основе формального своеобразия обоих произведений лежит различное отношение, к жизненному материалу. Благодаря этому, Шиллер приходит к идеалистическому искажению своего в иных случаях очень глубокого понимания формы. Но столь же характерно, что Гете, отвечая своему другу, полностью соглашается с его общим заключением. Гете пишет:
"Меня радует, что "Герман" находится в ваших руках я что он выдерживает пробу. То, что вы говорите о "Мейстере", я понимаю очень хорошо; все это верно и даже еще в большей степени. Как раз его несовершенства больше всего затрудняли меня. Ясная форма помогает и влечет, неясная всюду мешает и затрудняет. Однако, каков бы он ни был, а я уже опять тик легко не ошибусь в выборе сюжета и формы, и посмотрим, что принесет мне гений в осеннюю пору моей жизни".
Гете расценивает, таким образом, здесь "Вильгельма Мейстера", как неудачу. Оба без колебания высказываются в пользу "Германа и Доротеи" против "Вильгельма Мейстера", в пользу приниженного до идиллии старинного эпоса против великого современного романа.
Если бы это решение осталось для них окончательным и последовательно проводилось ими в теоретическом и практическом отношении, то можно было бы с полным основанием говорить о "классицизме" Гете и Шиллера, Однако, даже "Герман и Доротея" по сути дела, содержит в себе меньше элементов классического", чем это представляли себе Гете и Шиллер в своем воодушевлении античной формой искусства. Там же, где Гете действительно стремился на основе изучения античной формы создать "чисто классическое" произведение, он неизменно терпел неудачу. Он был слишком глубоким реалистическим художником, чтобы совершенно забыть современный жизненный материал или просто отодвинуть его в сторону, "Герман и Доротея" — произведения, в такой же мере обязанные своим существованием и своей формой французской революции, как И созданная в духе сознательного классицизма драма "Побочная дочь.". И не случайно, что те писания Гете, в которых он исходил из чисто формального пафоса по отношению к античности ("Ахиллеада"), так и остались фрагментом. Для Шиллера это стремление к чистой форме стало гораздо более опасным (достаточно вспомнить "Мессинскую невесту"). Но даже у Шиллера основой его позднейших драм всегда были важнейшие проблемы его эпохи. Такова, например,
